Нормальная история

Можжевеловый куст Хуана Миро разросся баобабом с множеством птичьих гнезд всевозможных форм и цветов, живые и механические птицы населяют их, поют, звенят, кричат и стрекочут на тысячи голосов, птицы-буквы, птицы-запятые, птицы-шары, птицы-многоточия, птицы-птицы, от их какофонии хочется петь и смеяться.

Обломок широкого, угрюмого ископаемого дерева Макса Эрнста, которому миллионы лет, дал новые побеги с невиданными листьями, бархатными и сдержанно-пестрыми, словно крылья ночных бабочек, они пытаются заслонить, скрыть темную бугристую кору, которая трескается, раздвигается глубоким и призрачным ущельем с двумя птицеголовыми рванотелыми существами, танцующими свой грозный и завораживающий танец вокруг рогатого пылесоса, и танцу этому не видно конца.

Смешной серо-зелено-красный кактус Клее вымахал до высоты пальмы, по его стволу семенят квадратные охристые крабы, жаждущие добраться до калейдоскопических цветов, полных пепельно-серого нектара, но их глотают прожорливые полупрозрачные рыбы, не ведающие грязно-синей жалости в своей изначальной розово-песчаной доброте.

Тополь Модильяни строг и невинен в буйном лесу модернизма, он кренится вправо, дрожа, словно боясь упасть, становясь от этого невыразимо прекрасным.

Гранитная липа Магритта нависает величественной кроной, тихо подсвеченной снизу Империей Света, каменный шум листьев заставляет замереть и на время превратиться в статую. Этот гранитный великан населен каменными орлами, терпеливо высиживающими мраморные яйца, женщинами-рыбами, грустными людьми-клетками с грустящими в них птицами, девушками, с жадностью лижущими свои плечи, зеркалами, ставшими вечными отражениями каменных листьев.

Дерево Поля Дельво напоминает дом, вмещающий в себя дворцовый пейзаж с шахматным полом, обнаженными девушками и чопорным господином, навсегда оцепеневшим от катастрофического отсутствия инъекции Вечной Женственности.

И много, много других деревьев шелестят, скрежещут, поют и разговаривают в подводном саду безумной Пегги: черно-белое древо Мана Рэя, растекающееся – Ива Танги, взрывающееся – Матта. А прекрасная магнолия Леоноры Фини с выросшими на ней крохотными сфинксами, сочащимися соком неистощимой сексуальности, заставляет хоть на время забыть про все высокое и бестелесное и просто подставить язык свой под обжигающие капли.

Лес Пегги Гуггенхайм ждет.

Войдем же в него!

Город открытых пространств

Во времена Горбачева выкованный товарищем Сталиным железный занавес стал давать первые трещины. В одну из таких трещин весной 1988 года просочилась западногерманская художница Лиза Шмитц с проектом устроить в Западном Берлине и Москве совместную русско-немецкую выставку молодых художников-концептуалистов. К тому времени так называемый “московский романтический концептуализм” был уже немного известен на Западе. Энергичная и целеустремленная Лиза сделала все, чтобы этот невероятный по тем временам проект состоялся. Я был приглашен поучаствовать в нем в качестве единственного писателя-концептуалиста. К тому времени я имел статус подпольного писателя, существующего только в андеграунде и публикующегося в западных странах. В СССР к тому времени я не опубликовал ни строчки. И я ни разу не был в Западной Европе – дальше Эстонии и Латвии советских людей не пускали.

Прошло полгода ожидания – получения заграничного паспорта и виз (выездной советской и въездной германской), стояния в очередях и бюрократических проволочек, и вот – о чудо! – я в поезде, идущем на Запад. Ночью мы ехали по СССР, а утром пересекли границу и покатили по Польше. Признаться, ее ландшафт не произвел на меня особого впечатления, но с каждым ударом вагонных колес я отдалялся от советской империи и приближался к загадочному Западу, с мифом которого мы все уже давно срослись. Запад приближался, вместе с этим нарастало волнение и ожидание встречи с реальным, а не мифологическим Западом. Ведь известно, что крушение мифа при столкновении с реальностью может оказаться крайне болезненным…