Нормальная история

Палаццо с картинами и скульптурами гениев модернизма – лишь вершина айсберга. Как и все здания в Венеции, оно стоит на деревянном фундаменте – сваях, забитых в илистое дно залива. Чтобы выстроить палаццо, нужно было привезти десятки бревен, забить их в дно, а уже потом строить. Самое удивительное, что число этих бревен, привезенных в свое время из Хорватии и ставших фундаментом палаццо, совпадает с числом экспонатов собрания Пегги Гуггенхайм. Их ровно триста двадцать девять. Все они когда-то были деревьями, росли в лесах, шумели листвой или шуршали хвоей, давали приют птицам и белкам. Потом их срубили люди, ампутировали ветки, погрузили на корабли, доставили в Венецию и забили вниз макушками в морское дно. Неужели только для того, чтобы эти некогда прекрасные деревья, лишенные своей красоты, забитые в илистый песок, просто покорно поддерживали здание? В других палаццо – так, но только не в этом. Здесь произошло то, к чему человеческий язык с трудом сможет подобрать объяснение. Дали говорил, что смысл его картин настолько глубок, что ускользает от логического анализа. Случившееся в музее Гуггенхайм тоже способно потрясти основы земной логики. Можно назвать это чудом. Но лучше вспомнить проницательного Гермеса Трисмегиста с его “Изумрудной скрижалью”: “То, что вверху, то и внизу”. Он имел в виду не только звезды, атомы и бесплотные силы, но и равновесие между противоположными мирами, эдакие песочные часы, вмещающие в себя онтологические противоположности, перетекающие друг в друга и питающиеся своим различием. В случае музея это мир искусства и растительный мир. Они поддерживают друг друга.

Противники модернизма готовы возразить: это два мертвых мира, умозрительное, циничное в своем радикализме искусство опирается на мертвые деревья – вот символ беспощадного ХХ века, века Освенцима, Хиросимы, машин и массового производства! Но этот символ для тех, кто не видит того леса, который вырос за это время внизу, под зданием музея.

Тем же, кто видит этот лес, я предлагаю прогуляться по нему. Три сотни могучих и прекрасных деревьев составляют эту рощу. Каждое дерево соответствует своему творцу, произрастая из него, корнями опираясь на его бессмертные достижения. Деревья ожили, пустив корни, проросли причудливой фантастической листвой.

Казимир Малевич пророс мощным дубом с квадратными листьями и кубическими желудями, его крона грозно шумит, и внимательное ухо способно различить смысл этого Шума Нового Времени: “В будущее возьмут не всех!”

Кедр Марселя Дюшана с дробящимися, исчезающими и вновь появляющимися иголками, с корой, состоящей из наползающих друг на друга писсуаров, замер в своем молчаливом и самодостаточном величии.

Платан Пикассо раскинулся могучими ветвями, каждая из которых соответствует творческим периодам художника – голубая ветвь переливается всеми оттенками лазури, розовая тянется женскими телами, сочится абсентом, кубистическая скрипит треугольными листьями и скрежещет остроугольными плодами, сюрреалистическая нависает скругленными формами, эллипсами и шарами.

Дерево Кандинского, раскинувшееся облачным шатром, не похожее ни на одно из деревьев рощи, потрясает своей необычной формой и цветовыми переливами. От него пахнет озоном, как после грозы.

Лиственница Брака с микроскопическими ветвями завораживает своей идеальной и простой геометрией, устремляясь ввысь и протыкая облака острым шпилем.

Грустная береза Шагала клонится ветвями к земле, слабо шелестит мерцающей листвой, образующей призраки местечкового рая, разрушенного новым веком: хлопают крыльями синие петухи, парят жалобно блеющие козы, корова входит в трактир за кружкой пива, плачущий раввин несет распадающуюся на клочья Тору, букет сирени взрывается на столе дачной веранды, пьяный гармонист падает лицом в грязь, влюбленные вылетают в окно спальни.

Олива Дали с настойчивой яростью тянется во все стороны ветвями, превращающимися в цепкие холеные руки с ножами, вилками, мягкими часами и кувшинами, полными жидких желаний, которые капают вниз, вниз, вниз благоухающей древесной смолой, тысячи разноцветных капель падают на раскаленный песок и тут же прорастают изящными женскими телами с розовыми бутонами вместо голов, они манят и зовут, дразнят и флиртуют, лопаются, раскрываются, дыша запахом гниющей плоти, испуская из недр своих муравьев, тигров, длинноногих слонов, но тут же вянут, скукоживаются, женские тела опираются на подпорки, роняют золотые монеты из влагалищ, превращаясь в жирафов, воспламеняющихся от человеческого взгляда.

Осеннее древо де Кирико безнадежно теряет свою бронзовую листву, пропуская сквозь себя зеленый пламень заката, огромная резиновая перчатка, навсегда потерянная великаном, грустно висит на изгибе ветки, холодный ветер прощания качает ее.