Нормальный ход

Вешаю спокойно сетку на дерево, иду к нему. Так он, подлец, мимо меня пробежал, к яичкам подскочил, — бах! Яички закачались в сеточке, но все целые. Тут он, уже в ярости, сетку за горло схватил, к стволу прижал, стал яички колошматить. Разбил все — и ко мне. И тоже все старается не по лицу смазать, а больше одежду мне повредить — лацкан оторвать, штанину грязью забрызгать. Самого-то меня бесполезно трогать, — все равно заживет, какой смысл? Я давно уже замечал, что в основном так все дерутся.

Я так стою, скромно...

Тут Михейка изловчился, на газон меня повалил — брюки зазеленить.

И вдруг, в самый кульминационный момент, вскакивает, отбегает, трясет пальцем и хитровато так подмигивает:

— Опять, — говорит, — наверно, ты меня напариваешь! Я думаю, что я тебя бью, а на самом деле, наверно, ты меня.

— Конечно, — говорю.

— Ну ты и жук! — с восхищением.

— Конечно, — говорю, — жук.

...Михеева я уже забыл (рассказывал потом Жека), уволился он куда-то. Однажды вдруг пошел я в Манеж на выступление мастеров-виртуозов по настольному теннису. Рубились они там, рубились, один и говорит, через переводчика:

— Может, кто желает со мной срубиться, из зрителей?

Гляжу — из толпы дружков, таких же, как он, выходит Михеев. Говорит всем отрывисто:

— Да чего там во-ло-хаться! Заделаем!

Встал к столу, подмигивал своим дружкам, сверкал железным зубом. Тут виртуоз как жахнет — шарик вообще из Манежа вылетел. Михейка убежал, долго его не было, и вдруг влетает шарик — чистый, неупавший, падает на половину виртуоза, а потом и Михейка вбегает — в шапке уже, в пальто...

Потом, на улицу уже выходили, Михейка меня увидел.

— О! Салют!

Бросился, как к лучшему другу.

— Ну как? — подмигивает. — Сколько гребешь-то сейчас, со всеми пыльными-мыльными?

Говорю.

— А я, ну, думаешь, — сколько? — спрашивает.

— Сто сорок! — говорю.

— Сто шестьдесят!..

Потом адрес свой на каком-то клочке записал:

— Вот. Не зайдешь — обидишь кровно. Усек?

— Пока!

ПУНЦОВ

аждое утро выскакивает Пунцов из своего красного кирпичного дома, оставляя за фиолетовыми утренними стеклами сладко еще спящих жену и сына.

Толстый, пузатый, своей трясущейся, приседающей походкой перебегает он холодное пространство до трамвая.

В трамвае тепло, уютно. Пунцов начинает сразу, не понижая голоса, говорить:

— Здравствуйте, дорогие товарищи! Желаю вам на сегодня больших производственных успехов!

В трамвае, особенно в таком хмуром, утреннем, обычно все молчат или понижают в разговоре голос. Но тут все несколько ошарашенно начинают выходить из сонного оцепенения, прислушиваться, а некоторые даже привстают на цыпочки, чтобы разглядеть.

А действительно, зачем ему стесняться, понижать голос, мяться? Вот уж кого нельзя уесть ни в каком смысле!

Вот он замечает на площадке знакомого.

— Извините, дорогие товарищи, простите, — вежливо пробирается к нему.

— А-а-а! — кричат они со знакомым, увидясь.

Потом вдруг начинают возиться, хихикают, напрягаются, пыхтят: ы-ы-ы! х-х-х! с-с-с!

Пальцы скользят по потной шее, оставляя белые исчезающие следы.

— Ну, ладно, — наконец вырвавшись, тяжело дыша, говорит его знакомый, — посмотри хоть, где едем?

Тяжело, екая селезенкой, Пунцов мчится по темному коридору.

На рабочем месте его, нарочито неряшливом, все перемешано — мотки красных, зеленых, белых проводов и остренькие, блестящие кончики зачищенных от изоляции и обрезанных тонких проволочек.

И так приятно, даже просто физически, залудить конец провода — положить его, зачищенный, на желтую прозрачную канифоль с особым праздничным, сказочным, оранжевым светом в ней и поводить по проводку паяльником. И провод, распушенный, состоящий из отдельных волосков, становится от олова сплошным, круглым, блестящим. От канифоли поднимается пахучий нафталинный дымок. Потом — продеть проводок в дырочку в клемме, припаять и для быстроты послюнявить палец и быстро тронуть место пайки, и блестящая блямбочка еще жидкого олова зашипит, станет плоской и мутной.

Сделал, вскочил и понесся!

Пунцов — монтажник высшего класса, всеми негласно признанный, работающий на спецзаказах. Ему и в голову не придет изображать хмурость, занятость и делать что попало, лишь бы делать, как иногда делают другие, еще только создающие репутацию или уже создавшие, но плохую.

А Пунцов — тот несется по коридору, тряся брюхом и сухими рассыпанными волосами, и на вопрос мастера: «Ты чем сейчас занят, Михаил Сергеич?» — может легкомысленно ответить: «А ничем! Болтаюсь! Болтаюсь...»

Вот он добегает до разработчиков, вбегает огромный, небритый, в синем халате, стоит, словно вспоминая:

— Так-так-так! Что бы мне такого у вас украсть?

Начальник разработчиков, маленький человечек, сидящий к нему спиной, быстро поворачивается, перекинув руку через стул, радостно, понимающе, но чуть натянуто улыбаясь.

Пунцов быстро хватает с ближайшего стола какой-нибудь тумблер, подносит его к глазам, потом вдруг резко бросает, выбегает и мчится в свою комнату. Ее он неожиданно застает пустой и изумленно застывает в дверях.