Нормальный ход

— «Ласточка»! — после долгой паузы вдруг зло говорит шофер. — Ничего себе ласточка нашлась! Жена моя. Диспетчером устроилась — в любой момент теперь знает, где я и что.

Он ведет машину резко, и на мгновение мне вдруг кажется, что он вскрикнет: «А, пропади оно все пропадом!» — и врежется в ближайший дом.

Но вместо этого он вдруг останавливается, протянувшись мимо меня, отщелкивает дверцу.

— Ну вот, — говорит, — дальше не поеду.

Мы стоим между какими-то заборами, темно, поднимается туман. Надо же, куда завез со своими обидами.

В стороне различаются высокие, длинные кузова с белыми буквами: «Междугородные перевозки».

«Ну вот, — думаю я, усмехнувшись, — это как раз для меня».

И вдруг действительно — спрыгнув с кабины, с высокой ступеньки, ко мне бежит человек.

— Скажите, — говорит он, — вы не могли бы поехать в Ростов? Вот сейчас, на этой самой машине? А?!

«И действительно, — вдруг с прежней легкостью, легкостью отчаяния, думаю я, — почему не поехать в незнакомый город, где никого ты не знаешь и где, главное, никто не знает тебя, где можно быть любым. Начать новую жизнь, отбросить все недостатки, всю тяжесть из последних лет... Действительно — почему?!»

Обрадовавшись, человек подсаживает меня наверх, в кабину, где сидит молчаливый шофер.

— А на Дону хоть Ростов-то? — обернувшись, говорю я.

— На Дону-у!

И вот я лечу высоко над землей. Я представляю, как мы будем ехать долго, дни и ночи, пока не появится город Ростов...

«Ну, здорово, — вдруг думаю я, — уже и целую теорию создал. Будто всю жизнь свою об этой поездке мечтал! Быстро, однако, мы чужие идеи принимаем за свои!»

И мне уже не слезть с машины, хотя непонятно почему.

Я уже связан какими-то обстоятельствами, которые сам же и создал!

И они, по какой-то непонятной путанице, оказываются вдруг важнее всего — важнее моей жизни, важнее судьбы.

С тяжелым гудом машина едет по улицам. Я вдруг замечаю: кроме того, что я еду, уезжаю вообще, я еще приближаюсь — пока — к своему дому, но это уже только мелькает, как мелочь. Вот мы проезжаем по моей улице. Вот мой дом, где я прожил всю свою жизнь. Кабина вдруг начинает трястись, и мой дом начинает размываться, становиться двойным, тройным. И вот уже все — сейчас исчезнет.

У меня нет пока четкого чувства, что вот я уезжаю далеко. Но именно так — не в фокусе, между прочим — все на свете и происходит...

— Стой! — вдруг кричу я.

Вроде бы как легко это крикнуть и как часто почему-то невозможно. Именно на такой, резкий вскрик нас чаще всего и не хватает!

Я соскакиваю с высокой подножки.

Ничего! Можно и дома прекрасно начать новую жизнь!

...Вбегаю в магазин, беру сосиски, свежайшие, батон... И вот вбегаю домой.

Ставлю воду, запускаю ванну. С грохотом вынимаю из-под ванны таз, бросаю в него засохшую тряпку. Надо пол помыть...

И вот уже, придерживая тряпку рукой, сливаю в белую раковину густую, черную воду. Почему-то это зрелище вызывает у меня наслаждение. Потому, наверное, что это грязь уходящая, грязь, которая была. Как говорится, минус на минус.

Захожу в жаркую ванну. Пена ароматическая крупно дрожит. В одном месте, порвав ее, тяжело бухает струя. Я скатываю с себя одежду, со стоном «о-о-о!» опускаюсь в горячую воду... Потом сижу просто так, расслабленно, оттягиваю одну мокрую прядку, отмеряю ее по носу, разглядываю сведенными вместе глазами.

Выхожу в прохладную кухню. Вынимаю сосиски из кипятка, стягиваю с них целлофан. Ем — мягкие, давлю небом. В чай свежей заварки пускаю дольку лимона. На одну сторону дольки насыпаю песок, она, все быстрее, начинает переворачиваться, и вдруг, ссыпав с себя песок, снова всплывает, покачивается.

Мягкий батон, схваченный в булочной моей грубой рукой, все это время тихо расправлялся, распрямлялся и наконец выпрямился, словно облегченно вздохнул.

...Колоссальное наслаждение — обломком бритвочки выковыривать гладкие валики плотной, черной краски, набившейся с ленты в остренькие, резные буковки машинки.

Потом я печатаю первую строчку, разглядываю ее и сладострастно оттягивая начало работы, забиваю эту строчку буквой «ж». Вот так: жжжжжжж...

ФАНЫЧ

днажды на остановке метро ждал я одну колоссальную девушку! Вдруг вместо нее подходит старичок в длинном брезентовом плаще, в малахае, надетом задом наперед.

— Такой-то будешь сам по себе?

— Ну, такой-то, — говорю, — вы-то тут при чем?

— Такую-то ждешь?

— Ну, такую-то. Вы-то откуда все знаете?

— Так вот, — говорит, — просила, значит, передать, что не может сегодня прийти. Я, выходит что, вместо нее.

Я умолк, потрясенный. Не мог я согласиться с такой подменой!

— Так вы что, — спросил наконец я, — прямо так и согласились?

— Еще чего, так! Три рубля...

— Ну, — сказал я, — так куда?

Он долго молчал. Потом я не раз замечал эту его манеру — отвечать лишь после долгого, хмурого молчания.

В тот вечер, как и было задумано, шло выступление по полной программе: Филармония, ресторан, такси.

Все это было явно ему не по душе. На каком-то пустыре, поздней ночью, он наконец вышел, хлопнув дверцей.

«Да, — думал я, — неплохо провел вечерок!.. Такая, значит, теперь у меня жизнь?»