Норвежский лес

— Так это после операции. Ничего не поделаешь. Правда, мне операций не делали, и я не знаю, как это.

— Билет… — сказал он.

— Билет? Какой билет?

— Мидо… ри… Билет.

Я не понимал, что к чему, и стоял молча. Он тоже на некоторое время умолк. Затем сказал:

— П-пра… шу… — Кажется, «прошу». Он широко открыл глаза и смотрел мне в лицо. Похоже, хотел мне что-то сообщить. А вот что — я даже представить себе не мог.

— Уэ… но… — сказал он. — Ми… дори…

— Станция Уэно?

Он кивнул.

Билет, Мидори, прошу, станция Уэно, — обобщил я, но смысла так и не понял. Может, у него помутился рассудок, и он совсем запутался, подумал я, но взгляд его был отчетливей прежнего. Он приподнял свободную от капельницы руку и протянул мне. Похоже, приложил немалое усилие — рука дрожала на весу. Я встал и пожал эту иссохшую шершавую руку. Он ответил мне слабым усилием и повторил:

— Прошу…

— Можете не переживать. Я побеспокоюсь и о билете, и о Мидори.

Услышав это, он уронил руку и устало закрыл глаза. И, посапывая, заснул. Я проверил, не умер ли он, после чего сходил за кипятком и опять заварил чай. Этот щуплый умирающий человек был мне чем-то симпатичен.

Вскоре вернулась жена соседа и с порога спросила, все ли в порядке.

— Все хорошо, — ответил я. Ее муж тоже мирно посапывал во сне.

Мидори вернулась в четвертом часу.

— Оттянулась в парке, — сказала она. — Как ты и советовал, ни с кем не разговаривала. Проветрила мозги.

— Ну и как?

— Спасибо, кажется, полегчало. Слабость еще есть, но телу стало намного легче, чем раньше. Кажется, я устала даже сильнее, чем предполагала.

Ее отец крепко спал, заняться было нечем, мы купили в автомате кофе и пошли пить его в комнату с телевизором. Я рассказал Мидори о событиях в ее отсутствие. Крепко спал, проснулся, съел оставшуюся половину обеда, увидел, как я грызу огурец и попросил себе тоже, съел один, сходил по малому и уснул.

— Ватанабэ, ну ты даешь! — восхищенно сказала Мидори. — Мы тут не знаем, как его заставить есть, а ты даже огурец в него запихал. Не верю своим ушам.

— Не знаю. Может, просто потому, что я аппетитно ел?

— Или потому, что у тебя способность успокаивать людей.

— Да ну? — засмеялся я. — Многие говорят обратное.

— Как тебе отец?

— Понравился. Мы толком не разговаривали. Но он почему-то показался мне хорошим человеком.

— Вел себя спокойно?

— Очень.

— А неделю назад выдал нам, — покачивая головой, сказала Мидори. — Стало плохо с головой, и он разбушевался. Бросал в меня стаканами. Кричал: «Дура, чтоб ты сдохла». Из-за этой болезни иногда бывает и такое. Не знаю, почему, но в определенный момент начинает злобствовать. С матерью было то же самое. Знаешь, что она мне говорила? «Ты — не моя дочь. Я тебя ненавижу». У меня враз перед глазами потемнело. Вот такая особенность у этой болезни. Что-то давит на мозг, раздражает человека и заставляет говорить всякую ересь. Я это понимаю, но все равно обидно. Стараешься здесь, стараешься, и должна в придачу выслушивать такое. Грустно.

— Понимаю, — сказал я. И вспомнил о странных словах ее отца.

— Билет? Станция Уэно? — переспросила она. — Не понимаю, к чему это?

— А потом «прошу» и «Мидори».

— Видимо, просил позаботиться обо мне?

— Или просил меня съездить на станцию Уэно и купить для тебя билет? — предположил я. — Во всяком случае, порядок слов — вразброс. Я ничего не понял. Может, что-то связано с этой станцией?

— Уэно? — Мидори задумалась. — Что меня связывает с Уэно? Разве только два побега из дома. В третьем и пятом классах. Оба раза я садилась на Уэно в поезд и ехала в Фукусиму. За что-то обижалась, брала из кассы деньги, и делала назло. В Фукусиме живет в своем доме тетка. Она мне нравилась, вот я и ездила к ней. Отец приезжал за мной и забирал обратно. Покупали бэнто и ели в пути. Отец хоть и сердился, но рассказывал мне о разных вещах. О землетрясении в Токио, о войне, о моем рождении, — то, о чем обычно не распространялся. Если подумать, до сих пор я спокойно разговаривала с отцом только в такие минуты. Поверишь? Во время землетрясения отец попал в самый эпицентр, но ничего не заметил.

— Да ну? — тупо воскликнул я.

— Правда. Он в тот момент, прицепив к велосипеду повозку, ехал вдоль речки Коиси и ничего не почувствовал. Когда вернулся домой, с крыши попадала черепица, а семья прижалась к столбам и трясется от страха. Отец ничего не может понять и спрашивает: чем это вы тут занимаетесь? Вот что он помнил о землетрясении. — Мидори засмеялась. — У него все рассказы такие. Никакого драматизма. Какие-то чудные. Послушаешь его, и начнет казаться, что за последние пятьдесят-шестьдесят в лет в Японии не происходило ничего особого. Ни событий 26 февраля[39], ни Тихоокеанской войны[40]. Как будто он с Луны свалился. Странно, да? И все рассказы в таком духе, пока едем с Фукусимы до Уэно. А напоследок всегда говорил: «Куда не поедь, везде одно и то же, Мидори». И начинаешь по-детски считать, что так оно и есть.

— И это все, что ты помнишь об Уэно?

— Да, — ответила Мидори. — А ты когда-нибудь уходил из дома?

— Нет.

— Почему?

— Не додумался…