Нос Рембрандта

Вот перед нами стоит Ян Сикс (илл. 37), такой же крупный и плотный, каким он, несомненно, был в жизни. (На этом большом, почти квадратном портрете в три четверти роста человек явно изображен в натуральную величину.) Это 1654 год, один из самых продуктивных для Рембрандта, когда он написал свой шедевр «Вирсавия с письмом Давида» (илл. 38). У него уже начались финансовые трудности (катастрофа – банкротство – произойдет через два года), и всего несколько месяцев назад Сикс без процентов одолжил ему большую сумму денег, чтобы помочь остаться на плаву. Сикс богат, но это не обычный амстердамский купец с большим кошельком и маленьким культурным багажом. Сикс – человек Возрождения, поэт, знаток, ценитель классиков, меценат, автор пьесы «Медея», для издания которой Рембрандт награвировал фронтиспис. Через несколько лет Сикс женится на одной из дочерей Николаса Тульпа (высшее общество Амстердама – очень маленький мир) и в свой черед станет бургомистром. Сикс и Рембрандт могут поговорить о высоком.

Рембрандт уже сделал с него несколько набросков и гравюру, на которой Сикс, стоя спиной к окну, читает рукопись в потоке солнечного света, – узкокостный, утонченный молодой патриций, в облике которого удачно сочетаются изысканность и небрежность. В молодом Сиксе есть что-то птичье, особенно из-за острого подбородка и похожего на клюв носа. Видно, что он из тех, кто не упустит ни единой мелочи.

Проходит несколько лет. Рембрандту уже сорок восемь, Сиксу – тридцать шесть. Оба в расцвете сил и настолько уверены в себе, что портрет воспринимается зарисовкой, созданной в порыве вдохновения, хотя это, разумеется, не так: несмотря на всю свободу мазка, он проработан столь же скрупулезно, как портрет Марии Трип (илл. 29). Кажется, что Сикс не позирует художнику, долго оставаясь неподвижным, а напротив, выглядит так, будто только что встал с места и вот-вот уйдет. Кисть Рембрандта схватила его в тот момент, когда он натягивал левую перчатку; небрежно наброшенный на плечо плащ дает художнику отличный повод оживить правую часть полотна каскадом алых и темных вертикальных полос и сумасшедшей лестницей горизонтальных желтых мазков, которые больше напоминают работу китайского каллиграфа, а не западного живописца, жившего задолго до Моне. Комбинация цветов поражает: глубокий черно-коричневый фон, сизый камзол, белая пена кружевных манжет на фоне кожи руки и охристой перчатки, золотые полоски, оттеняющие сочный красный плащ; но еще больше поражает ощущение, что эти цвета были наложены с какой-то дерзкой безоглядностью. Некоторые мазки выглядят так, словно кисть художника небрежно касалась холста, но легли они безупречно. Нижние две трети портрета написаны так смело и порывисто, словно Рембрандт боялся, что Сикс вот-вот закроет за собой дверь и решительным шагом выйдет на улицу. Напротив, лицо его написано взвешенно, с вниманием к деталям. Вид у него одновременно задумчивый и раздраженный. Обращенный в себя взгляд и чуть-чуть нахмуренные брови противоречат намеку на напряжение вокруг рта и слегка сжатые губы – такое выражение лица бывает у политиков или директоров компаний, когда им задают неудобные вопросы. Это тот редкий для Рембрандта случай, когда тень не закрывает часть лица: Сикс стоит, развернувшись под углом к зрителю, прямо против света, слегка склонив голову, словно обдумывает то, что хочет сказать. Это уже не стройный, слегка фатоватый ученый джентльмен 1647 года, теперь его лицо выглядит упитаннее, квадратнее, черты сгладились (для Рембрандта, у которого черты лиц на мужских портретах обычно острые, это отступление от правил), вид озабоченный, но непреклонный. А какой нос! Внизу шириной почти как рот и, судя по глубокой тени на верхней губе, решительно выдвинутый вперед – длинный, прямой, похожий на пирамиду. Он напоминает какое-то оборонительное сооружение, бастион или гласис. Это самый мужской из носов, когда-либо написанных Рембрандтом, что особенно поразительно, если принять во внимание женственно-разочарованный взгляд усталых глаз Сикса, а также первые признаки дряблости его щек и подбородка. В этом носе есть нечто незыблемое, монументальное. Он – точка успокоения всех сил, действующих на портрете, чья модель, казалось бы, передала свое нетерпение кисти художника.