Носочки-колготочки

Надежда Сергеевна угощает пирогом, а Владимир Николаевич честно пытается увидеть сквозь слепоту, включила Настя свет или выключила. Он как-то провел рукой по ее лицу, чтобы знать, как она выглядит. Настя потом сама много раз так делала: закрывала глаза и трогала свой лоб, нос и щеки, пробуя, что в ней можно увидеть пальцами. Голубые глаза и веснушки только угадывались, зато длинные ресницы и ямочки на ощупь были видны за километр.

Через пару лет Настя переехала с проспекта Мира на Аэропорт, и стариков с Дашкой больше никогда не видела.

Она могла бы сказать, что они, мол, всё еще живут в ее благодарной памяти, но зачем врать? Если честно, она почти не вспоминает о них. Родной дед-алкоголик, и тот закончил свою жизнь в окружении одних птиц в клетках, так и не дождавшись, чтобы внучка выросла и разыскала его. Собаки у Насти по-прежнему нет – где взять время с ней гулять? К тому же она часто уезжает, с кем оставлять? Прочнее всего в памяти застряла фраза о босоножках, да и та уже не потрясает своей бредовостью, если вспомнить советскую нищету.

Только в автобусе взгляд иногда падает на какого-нибудь ничейного дедушку. Голова у него мелко трясётся, дрожащие пальцы ощупывают набалдашник палки, и внезапно к горлу подкатывает слёзный ком. Этот дурацкий, никому не нужный и беспричинный приступ мучительной жалости, как всё в этой жизни, объясняется усталостью и гормонами.

Помогает уставиться в окно и поменять песню в плеере.

Немного солнца

К пяти годам за моей спиной, – точнее, в лёгких, – имелся солидный послужной список с шестью воспалениями, и я упорно метила на погоны с туберкулезными палочками. Поэтому летом мама повезла меня в Ялту, к солнцу и морю. В моем сером московском детстве с его строгим детсадом-шестидневкой и холодным белым кафелем больниц эта поездка светится, как луч солнца из пыльных портьер.

В первый же вечер мы с мамой потерялись, и до поздней ночи блуждали по безлюдным улочкам в темноте, вглядываясь во все одинаково крытые виноградными лозами дворы. Несколько раз проходили мимо кирпичной фабрики с освещёнными окнами. Мама подхватывала меня под мышки, поднимала к высоким окнам и держала на вытянутых руках, чтобы я могла разглядывать безлюдные цеха и странные станки. Так и бродили, пока нас не нашла хозяйка.

Хозяйка разрешала мне гулять с коровой Нюркой, а корова разрешала гладить себя. Потом мы вместе поехали на рынок, продавать Нюрку. Мне повязали на макушку пышный розовый бант, и я стояла рядом. Если корову купят, мне дадут пять рублей. Я старалась не оказаться позади Нюрки, потому что тетю Галю, сестру хозяйки, одна корова когда-то затоптала, и тетя Галя – раньше она была ветеринаром – уже двадцать лет лежит на кровати в проходе. Мы с мамой ходим мимо нее в свою комнату.

Нюрку так никто и не купил, несмотря на мой бант, но это даже хорошо, потому что я хочу и дальше пасти ее. Я слежу, чтобы она ела траву, а не сорняки и крапиву.

Еще мы с мамой ходим на пляж. Там к нам подходят много веселых дядечек. Они все хотят дружить и играть со мной. Один из них даже плавал со мной на глубину. Он плыл, а я сзади держалась за его мокрые, загорелые плечи, и мы заплывали далеко в море, где было только ослепительное солнце, соленые брызги и счастье взхлёб. Потом мама заснула, а я строила замок. Для строительства нужно много воды, и приходилось таскать ее из моря в картонном коробе маминой книги. Картон быстро размок, это меня расстроило, и я догадывалась, что маму тоже расстроит, а иметь дело с расстроенной мамой не хотелось. Поэтому я закопала негодный короб глубоко в песок.

Обедать мы ходили в столовую с нависающей над морем террасой. В туалете столовой на краю грязной раковины лежал гадкий обмылок с черными трещинами. Мне было противно до него дотрагиваться, но мама сказала, что мыло микробов не передает. Мы приходили задолго до открытия и стояли в какой-то длинной, не двигающейся очереди. Мама вздыхала:

– Время мирное, а очередь военная.

Так вот, мы стояли, стояли в этой очереди, а потом одна девушка потеряла сознание, упала и ударилась до крови. От страха и жалости я тоже зарыдала. С тех пор, если мне приходится долго стоять,

я вспоминаю ту девушку, и у меня начинает тянуть ноги и неприятно кружится голова.

После обеда пошли на почтамт, там тоже была длиннющая очередь, мне на почтамте скоро надоело. Когда мама отпустила мою руку, я вышла на солнечную набережную, где играла музыка и перед ступеньками стояла большая красивая чёрная машина. В ней сидел дяденька с большими усами – сразу видно, хороший, потому что улыбнулся и добрым голосом спросил:

– Девочка, хочешь посидеть в машине?

У меня прямо дух захватило. Я залезла на переднее сиденье. Внутри машины было очень красиво. Везде темно-красный мягонький плюш и золотенькая бахромка. И радио с музыкой. Я очень люблю знакомиться и беседовать с взрослыми.

– Конфетку хочешь?