Носочки-колготочки

Мне очень хочется научиться читать, но писать хочется еще больше, потому что это то, что делают взрослые – сидят за большими письменными столами и пишут или печатают. Дедушка и мама пишут, потому что они писатели, а папа – переводчик. Это серьезное, важное занятие, им нельзя мешать. Я тоже хочу быть писательницей. Беру тетрадку и карандаш и аккуратно заполняю в ней целую страницу, каждую строчку плотненькими, волнистыми, прерывистыми зигзагами. Иногда тяну отдельную линию немножко вверх, а иногда – немножко вниз, как и полагается в письме. Я пишу:

Дорогие папа и мама, пожалуйста, заберите меня из детского сада и отдайте в школу! Я буду очень стараться. Мне надоело в детском саду, я хочу жить с вами и с дедушкой. Я буду хорошо себя вести, хорошо учиться и не буду вам мешать.

По-моему, получилось, страница выглядит очень красиво. Подхожу к дедушке и подаю ему тетрадь:

– Дедушка, прочитай вслух, что я тут написала.

Дедушка отодвигает мой листок:

– Ничего, это просто каракули… Дай дедушке поработать, заинька.

Писать, оказывается, труднее, чем я думала.

Можно я буду Злата? Елена Шахновская

Аля

– А потом ты умрешь, – она наконец вытащила из пальца занозу и рассмеялась.

У нее были тонкие, почти совсем белые волосы, забранные в высокий взрослый хвост, и она тряхнула ими вполне убедительно, но как будто нарочно.

– А если я не хочу? – спросила я, хотя сразу поверила.

– Тогда нужно разорвать всю цепочку.

Аля говорила веселым голосом дикторши из телевизора, чья жизнь без приближающегося циклона была бы, очевидно, скучнее, – так рассудительно, что я подумала, она меня дразнит.

Я не знала, какими словами про такое вообще говорят, дома про это молчали или сразу меняли тему, ведь я маленькая и не понимаю. Когда мне было почти уже пять лет, мама громким шепотом говорила по телефону: беременна? будешь делать аборт? Я слышала – звонит женщина с нарядным именем тетя Римма, я ее помнила, у нее был котенок, и спросила, что это значит. Берет, испуганно переспросила мама, ты же знаешь, что такое берет? Его зимой носят. А сейчас лето. Я не очень поняла, с каким из этих слов можно было перепутать мой мохнатый

берет, который мечтала потерять на прогулке, но догадалась, что взрослым доверять не получится.

У Али все было по-другому. Как-то она рассказала, что нашла мамины презервативы – так спокойно, словно в этом совсем не было никакой тайны – и мальчишки, готовые в любую секунду заржать, посмотрели на нее с уважением. Я видела Алину маму только на фотографии, это была высокая, страшно красивая женщина, похожая на тех, что бывают в журналах с торчащими из них выкройками. Ее звали Ника, фантастическая Вероника, и хотя Аля никогда не видела маминых друзей, приходивших к ней только тогда, когда Аля уезжала в мой город на лето, она знала, что они у нее есть.

– Сначала ты ходишь в сад, – повторила она. – Потом в школу, потом замуж, потом на работу.

– А в институт? – это казалось мне важным. – Там дискотеки.

– Ну ладно, еще институт, – позволила Аля. – Потом замуж, потом на работу. Потом дети и внуки. И все. Я всего это делать не намерена – она так и сказала не на-ме-ре-на – и буду жить вечно.

– А как же школа?

Сомнений в том, что Аля способна на что угодно, у меня не было, но мама говорила, что детям нельзя не ходить в школу. Я как-то спросила почему, этот вопрос всегда меня интересовал, но она поправила мой кружевной воротничок, который сдавливал горло, не такой, как у других девочек, мама называла его – изящный, и сказала: вырастешь – поймешь. Мне казалось, я выросла уже достаточно, но понимания не приходило.

– Я ее бросила, – сказала Аля.

– Все ты врешь.

Она не признавалась, сколько ей лет, но иногда говорила так, будто намного старше. Это было обидно.

– Ну брошу. Что ты ко мне пристала?

Аля по-прежнему говорила своим добрым голосом, как всякая красивая девочка она почти никогда не злилась, но я так боялась ей разонравиться, что все равно испугалась. Она заметила и привстала:

– Пойдем на крышу.

Про крышу меня предупреждали. Я не знала, почему туда нельзя, в моей семье не очень любят объяснения, но было ясно, что крыши – для кого-то другого.

Я все поняла. Аля считает меня безнадежной. Она думает, я обычная, все равно мне конец, так чего ждать. Это было хуже всего. Вообще – всего, мне даже дышать стало трудно.

Я не боялась на крышу, просто раньше не делала того, что мне запрещали. Все вдруг стало очень резким, огромным. Удушливый запах лип, который до этой секунды я ждала весь месяц. Стрекот потемневшей травы. Кузнечики так кричат, говорила Аля, потому что хотят любви. Она вообще знала кучу всего. Ритмичный – бом, прямо в голову, бом – резиновый стук на баскетбольной площадке. Мечтающие о дожде ласточки.

– А если я разорву?

Я не надеялась все как-то спасти, но все-таки немножко надеялась.

– Что разорвешь?