Носочки-колготочки

Поскольку Аннапална старалась передать интонацию провинившихся, то я услышала, как несчастные корчились и извивались под градом стрел.

И вот тут я услышала горний ангелов полет – всё, я вырастила себе адвоката и прокурора, дознавателя и кверулянта. Всё, что является для меня непосильной мукой – Аннапалнины любимые конфетки.

Главное только, чтобы она не прознала, что, кроме анкет для приема на работу, которые она старательно заполняет везде, где видит, и опускает в ящики, в каждом заведении еще обязательно должна быть «Книга жалоб и предложений».

* * *

Как мы решаемся на это, я хотела бы знать? Как мы решаемся на роскошь заводить привязанности, когда всё вокруг такое гибельно-хрупкое, отчаянно беззащитное, как переливающееся крыло махаона? Когда сама жизнь не стойче иглы на луче снежинки?.. Вы все, вокруг меня, о чем вы думаете, на что рассчитываете, шепча в доверчивую улитку: «моя девочка» и «люблю тебя»?..

Мое сердце – сухой репейник, вцепившийся между теплых овечьих боков, крепко прижатых друг к другу в тесноте горного ущелья, но стоит хотя бы одной из моих овечек пуститься прочь – и я рассыплюсь сухими шуршащими чешуйками. А ведь я экономный расходователь, скупой заводчик. У меня крошечный мирок размером с войлочный катышек на свитере – сколько в нем жизнеобразующих людей: раз, два, три, и обчелся.

Если у вас нет собаки, её не отравит сосед… Они думают, что это сарказм, но это не так. Нет, это правда. Это очень правильно. Не заводите собаку и кошку, не заводите хомячка и золотую рыбку. Собака и кошка станут смотреть на вас преданными глазами, станут класть голову к вам на колени, тыкаться вам в нос своим холодным носом именно таким особенным образом, чтобы у вас сердце сворачивалось мучительным узлом нежности. Вы привыкнете к тому, что они неизменно появляются в коридоре, едва вы приходите с улицы, поворачивают на оклик мохнатые уши. Сминают натиском газету в ваших руках, и из-под нее высовывается любопытная голова. А потом эта овечка, самая крошечная из возможных овечек, пустится прочь, вверх по горной круче, цокая копытцами по камням, а у вас разорвется мгновенно высохшее колючее сердце. Оно вам надо?

Я просто с ума схожу, когда думаю о том, как отчаянно и беспечно мы кладем все яйца в одну корзину и вешаем эту корзину на тонкую былинку высоко над камнями. Когда позволяем себе полюбить кого-то, привязаться к кому-то, начать от кого-то зависеть.

Ну, хорошо, родители нам даются при рождении, мы успеваем взаимно прорасти с ними, еще даже не успев осознать свою способность с кем-то срастаться. Ну так и сиди тихо с этим, ужасайся непоправимому.

Но потом, окончательно обезумев от потребности тепла, мы ухитряемся еще усугубить и без того отчаянное положение и полюбить вообще чужого человека, который ничего нам плохого не сделал, с которым мы друг другу ничего не должны были, и шел бы он себе спокойно мимо по своим делам: в магазин, на работу, домой, зажигал бы на кухне синий газ, ставил кастрюлю, варил пельмени с лавровым листиком, никого не трогал – и всё, всё, тихо, спокойно, всё хорошо.

Нет же, надо выдернуть его из текущей мимо человеческой перловки, уцепить за скользкий хвостик, с дурацким упрямством перехватить несколько раз, даже когда выворачивается, надо разглядеть его – специально ведь разглядываешь, сознательно, понимая, что разглядишь и пропадешь – и всё равно, всё равно, назло здравому смыслу, продолжаешь вглядываться в него, искать гибельное сходство. И находишь, конечно, когда-нибудь. Ну, молодец.

Впрочем, некоторые умеют счастливо избегать излишества в этом вопросе, некоторые умеют поддаться, чтобы процарапали только верхнюю скорлупу, оставив себе в сохранности мякоть и семечко.

Но дети!

Своими собственными руками выкопать для себя эту ловушку, присыпанную шелковой листвой, желтыми резиновыми уточками, флаконами беби-ойл, умещающимися в одной ладони ботиночками «Экко», пюре «Фрутоняня», трусиками-подгузниками «Либеро ап энд гоу», – и делать вид, что не знаешь, что зияет там, внизу, какие острые пики.

Девять месяцев внутри тебя грот, на потолке у него сталактиты, растущие по капле, в стенах его слюдяные прожилки. Так из тебя вытапливается всё твое, наслаивается слоями перламутра на маленькую песчинку, и потом выходит, выкатывается жемчужина, сапфировое зерно, и отныне ты остаешься легким осенним гнездом, а жизнь твоя идет отдельно от тебя, выходя всё дальше и дальше – за пределы рук, за пределы видимости, за пределы голоса, за пределы мобильной связи.

Не то чтобы ты, конечно, совсем пустая скорлупка, но весь узел смыслов теперь ходит сам, сам решает, съесть ли кашу или вывалить на колени, снять ли шапку, оторвать ли обои, разрешить обнять или отпихнуться – и дальше будет только хуже. Он ходит там отдельно, а в тебе пульсирует эхо его тока крови: бум-бум-бум в лобную долю, так-так-так в ямке под гортанью, динь-динь-динь маленький овечкин бубенчик, не притупляясь, не привыкая, и сквозь истончившийся сон не глуше, чем наяву. Так теперь будет всегда, всегда, навеки.