Носорог для Папы Римского

На галерее не раздается ни звука. Во всей церкви сделалось тише, народу все меньше, люди по одному, по двое тянутся к выходу. Запричастная молитва всегда довольно утомительна. Несколько человек сидят возле стены. Плиты пола загажены всякими обрывками и осколками, капустными листьями, куриными перьями, молоком и кровью. Собака исчезла, равно как и свиные внутренности: съедены. За ширмой алтаря отец Томмазо бормочет: «Per Christum Dominum Nostrum»[37], a Фульвио и Бруно в последний раз выговаривают: «Аминь». Монахи, взирающие снизу на безмолвную сцену, тоже не произносят ни слова. Двоим избитым помогают подняться на ноги. Тот, что крупнее, нетерпеливо сбрасывает с себя мнимых помощников. Второй тяжело опирается на предложенную руку, хватается за ребра, театрально гримасничает. Лицо у него распухло от ударов. Один глаз не открывается. Другим он видит старика в странной конической шляпе, сидящего в изысканно изукрашенном кресле, красные одеяния кардинала, серую рясу отца Йорга, рыжеволосую женщину, ее пожилого спутника. Лица позади них размываются в полумраке. А потом появляется лицо, выглядящее несколько темнее всех остальных, лицо человека, который после первоначальной своей вспышки оставался совершенно неподвижным на протяжении всей экзекуции, терпеливо ожидая этого мгновения, будучи уверенным, что оно непременно наступит. Глаза человека уставлены прямо на него, не позволяя ему отвернуться. Этот человек ему знаком.

— Добро пожаловать в Рим, Сальвестро, — говорит дон Диего.

— Перевернись-ка.

Из церкви они возвращались молча, пересекая пьяцца Навона, залитую лунным светом и безлюдную, если не считать пьяниц. Окна на близлежащих улочках по большей части были закрыты ставнями, виделись лишь немногие тусклые огни, да во дворе каменщика она заметила нескольких ангелов, уложенных друг на друга. Больше ничего. Ничего такого, что позволило бы Фьяметте завести разговор, легкий и остроумный, который, возможно, поднял бы ей настроение. Эти арагонцы такие бесчувственные, подумала она тогда и то же самое думает сейчас, когда, подчиняясь ему, перекатывается на живот и, подавляя легкую тошноту, поднимается на четвереньки. Он ухватывает ее за лодыжки. Что, немного раздвинуть ноги? Она подчиняется. Перед ее лицом появляется большой палец. Она его сосет.

— Еще.

Фьяметта наудачу изгибает спину — чего еще? — представляя себе, как должны выглядеть ее обращенные кверху ягодицы, желтоватые в свете свечей, будто слоновая кость. Его рука одобрительно треплет ее по загривку. Большой палец исчезает, и тут же она чувствует его снова. Там у нее все готово, все так и пылает. Ему это нравится, нравится выжидать. Посол Вич. Она сжимает его палец, давая понять о своем нетерпении легкой дрожью и постаныванием. Она протягивает руку назад, пытаясь его ухватить, — что, разумеется, невозможно. Это ему тоже нравится. На мессе он был с нею холоден, был занят чем-то совсем другим. Теперь он весь внимание. Его рука поглаживает ее по губам — вверх, медленно-медленно, и вниз. Она подается назад, но он отодвигается. Пока еще нет.

— Сегодня днем…

А, эта игра. Сегодня днем… Что ему предложить? Сегодня днем они стояли там в одних сорочках, и лицо у маленькой черномазой все еще подергивалось, когда он ворвался в комнату… Ему хочется узнать об этом побольше. О ванне? Да, расскажи ему о ванне, о паре, пахнущем лепестками роз, о теле девчонки, о поте, сбегающем по нему. Конечно, ему хочется побольше услышать и о девчонке, о ее оцепенелом молчании, о ее черноте, но спросить об этом впрямую он не смеет… Так что она развертывает все это перед ним, сопровождая свои «И тогда…» и «Так что я…» сдержанными вздохами. Наполовину выдуманное воспоминание и саму ее возбуждает — голос у нее слабеет, а слова застревают в горле, когда девчонка делает ей вот так, а сама она делает ей вот этак…

Внезапно он в нее входит. У нее перехватывает дыхание, и она умолкает посреди фразы. Он замирает, почти каменеет, прежде чем начать двигаться назад — медленно и упруго, будто натягивают тетиву или цыпленка снимают с вертела, — и она размягчается, куда-то уплывая. Она уходит от него и снова зовет его к себе или же представляет себе что-нибудь — все перемешано и бессмысленно, являясь частью ее ухода: белье, что колышется под легким ветерком, пара лошадей, призывно ржущих на привязи, доносящийся откуда-то смех, крошечная ложечка, позвякивающая в серебряном кубке, перезвон колоколов, лицо Христа, запах красных и желтых роз, кресло Колонны, покачивающееся по мере продвижения по галерее, смеющиеся над ней люди, шлепок по заду, угольно-черный глаз девчонки, приникший к щели в полу мансарды и наблюдающий, как она изгибается ради его удовольствия и, стеная, качается из стороны в сторону. Он трудится усердно: его тело постоянно шлепается о ее собственное. Потом она чувствует, как он дергается и дрожит. Дело сделано, он кончил.