Носорог для Папы Римского

Ханс-Юрген лежал на своем тюфяке, краем глаза наблюдая за Герхардом и прислушиваясь к скрипу пера. Постепенно мелкие шумы улеглись: исчезло царапанье пера по пергаменту, так как Йорг закончил свой отчет, шуршание прекратилось, тишину нарушали всего лишь несколько чуть слышных голосов. Приор все сидел, согнувшись, над пергаментом и наконец протянул руку, чтобы потушить свечу. По комнате распространился запах свечного дыма. Ханс-Юрген услышал, как приор сдвинулся с места, и догадался, что тот снова достал перо. Опять послышалось царапанье, но звук был грубее, чем прежде, причем много раз повторялось одно и то же движение. Это он вычеркивает все написанное, с запозданием догадался Ханс-Юрген… Он заснул или был на грани засыпания, когда на ухо ему кто-то шепнул:

— Это известковая пыль. Мы видели его в карьере.

Он сбросил с себя оцепенение не сразу же, а когда поднял голову, рядом никого не было. Известковая пыль. Карьер… Что-нибудь еще? Или нет? Голос принадлежал Сальвестро.

— Гиберти!

— Да, ваше святейшество?

— Где сержант Руфо?

Слуга со щипцами для снятия нагара и со свечой в руке осторожно заглядывает через выдвижную дверь в дальней комнате, замечает их и останавливается, расставив ноги на ширину всего порога. Лев нетерпеливым жестом велит ему заниматься своим делом. Вскоре из темнеющей комнаты к ним тянутся струи свечного дыма. В кишках угрожающе урчит и булькает; завтрашнее испражнение сулит оказаться очень болезненным. Возможно, думает он, сведения Лено окажутся недостоверными. А возможно, думает он, что и нет. Один Руфо узнает наверняка, потому что один Руфо сталкивался с ними лицом к лицу. Они прислушиваются к шагам в смежной комнате. Руфо и, может быть, полковник. Наконец дальняя дверь закрывается.

— Полагаю, он на службе у Венецианской республики, ваше святейшество, — говорит Гиберти.

Не глупо ли с его стороны собирать в Риме участников того, что творилось в Прато? Не будет ли с его стороны еще большей глупостью ничего не предпринимать, в то время как они маневрируют вокруг него? Если людей не направлять, они ошибаются. Если направлять по ложному пути, они грешат. За сим следуют несчастья, и начинают зиять ненасытные категории: глубокое «непредвиденное», засасывающее «неожиданное», столь же лишенные измерений, как и затемненная смежная зала, где шамкал своими губчатыми губами епископ Специи. Будущее всегда превосходит ожидания… Мудро ли это?

Да, решает он, взвешивая и прикидывая, лучше ошибиться по эту сторону осторожности. Лучше перерезать им глотки.

— Пошли за ним, — говорит он.

— …?

— …!

Это занимает неделю. Предварительно пережеванный коренными зубами клириков и наполовину растворенный в слюне говорливых папских чиновников, этот сочный кусочек сплетни передается изо рта в рот по направлению к Тибру, перебирается через мост, затем выкашливается прямо в город: тошнотворная слизь информации, которую следует обнюхать, как осторожные собаки обнюхивают кислотную пену блевотины друг друга. Чем таким озабочен ныне Его Затей-Потей-Святейшество?

— Епископ Специи?

— Это было несколько месяцев назад…

— Да нет, на прошлой неделе.

Но дело не в епископе Специи, и не в растущей крысиной проблеме, и не в угрях. Раздетые женщины и едва ли не публичное совокупление? Мужеложство? Французы? Нет, нет, нет, нет… Достоверные источники из кухонь Папского престола сообщают о некоем разговоре…

— Ску- и, смею добавить, — чно.

— Нет, погодите, послушайте…

Затем следуют «гм…», «угу» и «ну так и что?».

Итак, на этой ярмарке слухов торгуют не вполне римским сырьем: не свальным грехом, не скандалами и не сифилисом. Не скоропостижными лишениями благосклонности, не оправданными воздаяниями по заслугам и даже не упоминаниями о всегдашней притче во языцех — кардинале Армеллини. Чувствительная коллективная кора головного мозга всего города томится в своей травертиновой мозговой котловине. Сплетня между тем подвергается мутации, выбрасывает цепкие конечности, постепенно становясь чем-то таким, что Рим в состоянии опознать… Появляется Слухо-Зверь, щеголяющий шкурой из генуэзского бархата с узором в виде гранатовых плодов, с семью ногами, одной головой и тремя хвостами (что на два больше, чем у среднего англичанина). Иберия-на-Тибре не в ладах сама с собой, она распускает о Звере еще пущие небылицы, наделяя его все большим числом омаровых щупалец. Посольское недовольство вряд ли можно считать захватывающей вещью, но оно, по крайней мере, предлагает точку опоры в этой истории, туманной и несколько оторванной от действительности.

— Ну а чего же еще можно ждать от портингальцев?

— И от испанцев.

— Хм… А это правда, что они чистят зубы мочой?