Носорог для Папы Римского

Бернардо все это время мудро кивал. Теперь он поднял взгляд и вздрогнул, обнаружив, что глаза всех присутствовавших устремлены на него. Через стол на него ожидающе взирали Лукулло и Пьерино.

— Все верно, — сказал он. — В общем, не здесь. Стало быть, где-нибудь еще. Когда я думаю, где можно найти такого зверя, то не имею в виду какое-то определенное место. Я бы начал с того, что отправился бы куда-нибудь, где еще не был, чтобы посмотреть, не там ли он. Если бы его там не оказалось, то отправился бы куда-нибудь еще, как, э-э…

Он запнулся.

— Боже всемогущий, да этот человек — просто чудо! — воскликнул тогда Лукулло, и вся толпа, почувствовавшая, возможно, первые шевеления скептицизма при ответе Бернардо, мгновенно развернулась кругом. Дальнейшим словам Лукулло внимали с теплым согласием. — «Где», «зачем»? Чушь собачья! Бернардо сразу обращается к самой сути. «Как» — вот что важно, говорит он. Вот вам по-настоящему независимое мышление!

— Именно! — воскликнул Бернардо, решив присоединиться к единогласному хору. Среди лучащихся одобрением, кивающих слушателей он поискал того, кто задавал вопросы, но долговязый исчез.

Глядя на те же сияющие, дружелюбные, полные обожания физиономии, Сальвестро думает: «Надо было давным-давно прийти в Рим». Потом, наступая этой мысли на пятки, является следующая, как и вчера, и позавчера: «Надо было бежать отсюда в первый же день». Потому что здесь по-прежнему находится полковник. Где-то в том же самом городе, что так любовно прижал его к своей груди, поджидает полковник. Добро пожаловать в Рим… Они пробыли здесь двадцать пять дней. Это лицо появлялось перед ним, как только он просыпался во тьме кромешной, и не исчезало, пока он не поднимался, не перебирался через тела спящих монахов и не ополаскивал лицо водой из колодца во дворе. Двадцать пять таких мыслей и, соответственно, двадцать пять неудачных попыток прочно их уловить — когда он возвращался, чтобы поднять Бернардо, полковник начинал исчезать из его сознания. Тогда и только тогда могли начинаться их дни в Риме.

Поначалу они пристраивались к сменяющим друг друга отрядам паломников, маршруты которых петляли между римских церквей. Рано по утрам огромные толпы, распевая гимны, собирались на площади Святого Петра, откуда группами по тридцать-сорок человек отправлялись к первому из мест поклонения. По большей части они спешили к лодочникам у моста Святого Ангела или шли вдоль берега Санта-Сабины, где покидали бечевник, сворачивая к воротам Сан-Паоло, чтобы, миновав Цестиеву пирамиду, вступить на пыльную Дорогу к церкви Сан-Паоло-Фуори-ле-Мура. Другие, однако же, пренебрегали этой самой удаленной из римских церквей и начинали непосредственно с Латерана, добраться до которого можно было за двадцать минут: неспешный переход через мост и прогулка среди руин вместо часового форсированного марша по Остийской дороге. Сальвестро с Бернардо тоже предпочитали Латеран и в течение четырех дней посетили его столько же раз.

Вскарабкавшись по Святой лестнице и спустившись с нее, паломники семенили к приземистым башням ворот Азинара, чтобы оттуда отправиться к церкви Санта-Кроче-ин-Джерузалемме. Сальвестро и Бернардо тащились вместе со всеми, задерживаясь, чтобы разглядеть изображения рыб, вырезанные на внутренней стороне новенькой чаши для святой воды. Затем вместе с несколькими молельщиками они снова устремлялись в путь, поднимались на приземистый холм и через ворота Маджоре добирались до церкви Сан-Лоренцо, одиноко стоявшей на труднопроходимом выгоне и соединявшейся с городом лишь муравьиной колонной молельщиков, устало тащивших к ней свои посохи, кресты, а порой и друг друга, ибо у самых ворот стояла шумная таверна. Предстояло обойти вокруг монастыря, и затем наставал черед церкви Санта-Мария-Маджоре. Шаг паломников к этому времени замедлялся, и полчища оборванных торгашей, следовавших за ними и готовых продать все, от птичек в клетках до воды, наконец оживлялись, поскольку бредущие искали любого предлога, чтобы дать отдых ногам.

По выходе на Авентинскую дорогу город оставался слева, а справа жилища и надворные постройки вскоре сильно редели, и за ними не было ничего, кроме полей, немногочисленных садов и причудливых развалин. Вдоль этой дороги паломники растягивались, и самые медлительные или изнуренные, выдумывая ту или иную отговорку, забирали все левее и снова исчезали в городе. Длинный пологий склон вел к церкви, до которой пилигримы обычно добирались, громко крича и театрально махая посохом, так, словно взошли на Альпы, а не на приземистый бугор Эсквилина. Этим восхождением пользовались как предлогом для того, чтобы передавать по кругу мехи с вином, хлопать друг друга по спинам или возносить причудливые молитвы за то, что им удалось выжить. Однако гимнов теперь не распевали, и Сальвестро был рад хотя бы этому. На вершине холма стояла церковь Санта-Мария-Маджоре.