Носорог для Папы Римского

В нос ему попадает мука. И дрожжи. Гроот пропускает остатки последней партии муки сквозь пальцы, потом осторожно обнюхивает их кончики. Рыба? И этот странный багровый оттенок… Плоды трехдневных трудов более или менее заполняют пекарню. Он терпеть не может замешивать тесто. Раньше это делал мальчишка, который теперь исчез, а найти другого все не удается. Он знает почему. Они шепчутся о нем. Им здесь все о Грооте известно. Каким-то образом они его вычислили. Идолопоклонники и христопродавцы, большинство из них. Когда такое случалось, он обычно во всем обвинял Бернардо. В Марне, в Процторфе. И в Прато. Там добавились еще двое. Это было одной из проблем с Гроотом, одной из причин избавиться от него. «Гроот» в прошлом, теперь он — Грооти-пекарь, хлеб у которого получается плоским, твердым и несъедобным. Вчера он отщипнул несколько крошек от булки последнего замеса. Они непривычно пахли, имели необычную окраску, и у него от них странно зазвенело в голове. Проблема с Грооти-пекарем, думает Гроот, состоит в том, что Грооти-пекарь не умеет печь хлеб. С другой стороны, «Гроот» время от времени убивал детей. Такова была проблема с «Гроотом».

— Тридцать, — повторяет Амалия, — три.

— Тридцать три чего? — спрашивает наконец Сальвестро.

— За нами идут тридцать три человека, — отвечает она. — Уже тридцать четыре.

Сальвестро оглядывается поверх повозки. К ним словно прицепили ободранный хвост. Небольшая, идущая без определенной цели толпа пересекает маленькую площадь на западной оконечности виа Пеламантелли; люди шагают по одному, по двое и по трое. Самые ближние идут в добрых тридцати шагах сзади, вряд ли они чем-нибудь угрожают, думает Сальвестро. На самом деле представляется, что толпа отнюдь не пытается догнать запряженную быком повозку — большинству из них с трудом удается идти достаточно медленно, чтобы с ней не поравняться. Им приходится часто останавливаться, делать небольшие крюки, подтягивать свое тряпье, обследовать подошвы ног и преувеличенно хромать. Кроме того, Сальвестро не может не заметить, что все они невообразимо грязны. Он снова начинает смотреть вперед, когда бык сворачивает на главную улицу еврейского квартала. Сальвестро прищуривается: что-то движется в их сторону. Собственно, это маршируют, причем очень быстро, высоко задирая пики, солдаты в знакомой форме, да-да, еще один отряд швейцарцев. Гр-рум, гр-рум, гр-рум… Повозка, запряженная быком (гр-рум). Большим? Да. Серым? Да. С рогом на носу? Нет. Сальвестро наблюдает, как швейцарцы разделяются в нескольких шагах от носа быка, затем обтекают повозку, оглядываясь назад, перестраиваются в две идеально выстроенные колонны, которые выгибаются дугой, поворачивая направо, гр-рум, гр-рум, гр-рум, в сторону часовни Сан-Амброзио, и пропадая из виду. Очень впечатляюще, но, пока он за ними наблюдал, разрозненный эскорт их повозки, кажется, исчез… Нет. Вот они появляются из дверей, и делая вид, будто непринужденно болтают, перестроенные столь же впечатляюще, хотя во что-то более свободное и трудноопределимое, более россерусоподобное. Швейцарцы их так и не заметили. Не заметили они и Зверя, однако этот грех упущения может быть объяснен фатальным упущением в их инструкциях. Нечто большое, серое, с рогом на носу. До этой точки все излагается великолепно и без лишних слов. К чему можно бы добавить полезную коду: «и искусно замаскированное под кучу навоза». И облегчающий понимание кодицилл: «посредством погребения в ней».

Не поставив прежде всего вопроса о том, какое судно высадило Зверя на берег, никто до сих пор не исследовал ни характера его высадки, ни печального обстоятельства, вполне вероятно, связанного с этим незаданным вопросом. А заключается оно в том, что животное мертво.

С тех пор как они покинули Специю, оно тревожным образом разбухало. Уже дважды он втыкал ему в брюхо нож, чтобы выпустить наружу струю зловонного газа.

— А я знаю, куда мы идем, — говорит Амалия, когда все — бык, повозка, она сама, навоз и Зверь — сворачивают в промозглую улочку неподалеку от арки Септимия Севера.

Колеса повозки скатываются с камня на утоптанную землю, и наступает неожиданная тишина. С обеих сторон на них давят высокие и темные многоэтажные дома.

— Он, Сальвестро, не очень-то обрадуется, когда увидит тебя, — говорит Амалия, мотая головой.

Сальвестро ухмыляется.

— Никто никогда и не радовался.

— А Бернардо? — возражает она с упреком.