Носорог для Папы Римского

Само собой, его там нет, хотя — опять же, само собой — он там был, так же как его проглядели в Аренуле, не обратили на него внимания в Треви, упустили в Монти, прозевали в Рипе, прошляпили в Пинье и проворонили как в Кампителли, так и на Марсовом поле. Зверь не столько входит в Рим, сколько материализуется из него, отбрасывая тени своих отшелушенных сущностей на оштукатуренные стены и обитые железом двери, на заросшие ракитником портики, в заваленные мусором подвалы. Он стирает себя с травертина и туфа приречного Рима, оставляя не свои последовательные образы, но удивление, вызванное их исчезновением, déjà-déjà-vu.

— Двадцать девять, — говорит Амалия.

— Туже, — приказывает Кровавая Всадница.

— Тогда покажите его, — велит Вич.

— Ох! — задыхается Колонна.

— Чересчур большой, — замечает Папа.

— Но почему рыба? — недоумевает Грооти-пекарь.

— Просто. Затянуть. Еще. На. Одну. Дырочку.

Вителли послушно наклоняется, чтобы перестегнуть пряжку. Намеренно огрубленная кожа ремня приятно натирает ей промежность.

— Хорошо, — решает Всадница.

Вителли откидывается назад, чтобы восхититься ею, восхищающейся собой в трюмо. На Всаднице вульгарные лисьи меха, сапоги до бедер и — фаллос. Она поворачивается то так, то этак. Вид в четверть профиля просто великолепен. Эта поднимающаяся кривая. Заостренный кончик. И канавки для отвода крови.

— Туже.

— Тридцать.

— Тише, — успокаивает Виттория своего отца.

Она ерошит его седые волосы (подстриженные по-военному коротко) там, где они отросли вокруг обломка стрелы. Острие, думает она, сделанное из железа и застрявшее у него в мозгу. Боль, возникающая после того, как она делает вот так. (У Колонны вырывается еще один вопль.) Сколько дочерей могут похвастаться таким доступом к содержимому головы своего отца? Ее большой палец массирует ему макушку, по спирали подбираясь к маленькой деревянной выпуклости. Ее отец не любит Бога, поэтому Зверь боднул его у Равенны. Все ясно, особенно теперь, когда Зверь здесь. Или был здесь: сама она его не видела. Разочарованная, она снова тычет пальцем в выпирающий обломок.

— А-а-а!

— Тридцать один.

— Дорогой мой Фария! — восклицает Вич и, голый как сатир, выбирается из свинства, именуемого постелью Фьяметты. Широким взмахом он обводит облезлые бархатные занавеси, засаленные простыни, винные кувшины, кубки, склянку ослепительного crème fraîche[71] с углублением, проделанным пальцем. — Акт совокупления у этого Зверя длится до шести часов. — Его поворачивающаяся словно на шарнире рука останавливается над содрогающимся задом любовницы. — Попробуем?

Маленькая Виолетта с вымазанным сажей лицом скрывается за дверью. Лицо ей каждое утро чернит хозяйка, глаза у которой на мокром месте, — «в память о…». Она оттирает и отдраивает его в судомойне, меж тем как содрогается от криков похотливых послов, что дергаются на обоих концах своих потных мясистых качелей. Эта не-столь-тайная встреча — их последняя — уже окрашена в прощальные тона, которые они прогоняют дикими победными криками.

Африка!

Индия!

— Тридцать два.

— Понимаете, он не сможет в них ходить. Понимаете? — серьезно объясняет Лев троим обычным плотникам и одному корабельному.

Ганнон, слоняющийся позади них в своем загоне, громко чихает. Absit omen[72], думает его святейшество, разглядывая четыре миниатюрных галеона, килеванных у его ног. Ему хотелось чего-то более похожего на гондолы, но теперь уже слишком поздно. Он обещал обратиться и к поэтам. Придется объяснить им в точности, что это за «поэтический конкурс», в котором они собираются участвовать завтра. Однако удивительно, размышляет Папа, что никто до сих пор не сообразил: разве не в этом, как полагают, поэты превосходят обычных смертных?

— Понадобятся ремни, — говорит он все еще безмолвным мастеровым. — И гораздо больше набивки. У слонов, как известно, очень нежные ступни. Кто-нибудь из вас читал Плиния?

— Апчхи!

— Тридцать три.