Ностальгия

смирением отвечали джентльмены.

Опустели, закрылись магазины. Разбежались, по­прятались люди. Город все больше и больше напол­нялся солдатскими шинелями.

У Мильруда был обыск. Рассказывали, что ма­ленький Алешка выбежал из детской со свирепым воплем:

— Я —Петлюра! Вот я вам всем задам!

Патруль почтительно удалился.

* * *

Состоялся торжественный парад. Драматург Вин-ниченко раскланивался перед толпой. За свои драмы он таких оваций не получал…

Молодцы в новеньких жупанах немецкого сукна скакали на сытых сильных конях.

«Москали» посмеивались: «Хай живе Украина, аж с Киева до Берлина».

Погуляли, посмотрели. Начали укладывать чемо-данишки. Пора.

За городом забухали пушки.

- Где?

—   Как будто за Лысой Горой. Как будто больше­

вики подходят.

—   Ну, теперь пойдет надолго. У вас есть про­

пуск?

—   В Одессу! В Одессу!

12

Пошла попрощаться с Лаврой.

«Бог знает, когда еще попаду сюда!»

Да, Бог знал…

Пусто было в этом сердце богомольной Руси. Не бродили странники с котомочкой, странницы с узел­ком на посошке. Озабоченные ходили монахи.

Спустилась в пещеры. Вспомнила, как в первый раз была здесь много лет тому назад с матерью, се­страми и старой нянюшкой. Пестрая «всякая» жизнь лежит между мной и той длинноногой девочкой с бе­локурыми косичками, какою я была тогда. Но чув­ство благоговения и страха осталось то же. И так же крещусь и вздыхаю от той же прекрасной не­изъяснимой печали, исходящей от вековых сводов, древней русской молитвой овеянных, столькими, ах, столькими очами оплаканных…

Старый монах продавал крестики, четки и обра­зок Богоматери, чудесно вклеенный в плоскую буты­лочку через узкое горлышко. И две витые свечечки и аналой с крошечной иконкой на нем тоже вклеены. На венчике надпись: «Радуйся, невесто пе-новестная». Чудесный образок. И сейчас, уцелевшая во многих беженских странствиях, стоит плоская

бутылочка, чудо старого монаха, на моем париж­ском камине…

Зашла попрощаться и в собор св. Владимира. Ви­дела перед иконой св. Ирины маленькую черную старушонку, на коленях, ступни в стоптанных баш-мачонках поджаты носками внутрь умиленно и роб­ко. Плакала старушонка, и строго смотрела на нее увитая жемчугами, окованная золотом, пышная ви­зантийская Царица.

* * *

Выехали из Киева поздно вечером. Пушки бухали где-то совсем близко.

На вокзале давка невообразимая. Какие-то воин­ские эшелонь! забили все пути. Не то они приезжали, не то их куда-то отправляли. Они, кажется, и сами не знали.

Лица у всех растерянные, озлобленные и усталые.

С трудом добираемся до вагона, обозначенного в нашем пропуске. Вагон третьего класса, какой-то трехэтажный. Туда же вваливают и наши вещи.

Долго стоим на станции. Все сроки отхода давно прошли. Мы на втором пути. С двух сторон поезда с солдатами. Слышны крики, выстрелы. В просвете между вагонами видно, как бегут люди и в панике мечутся.

Иногда в вагон к нам приносят новости:

—  Сейчас будут нас выгружать снова на стан­

цию. Весь поезд пойдет под солдат.

—  Дальше одиннадцатой версты ехать вообще

нельзя. Там разъезд занят большевиками.

—  Только что вернулся обстрелянный поезд. Есть

убитые и раненые.

Убитые! Раненые! Как мы привыкли к этим сло­вам. Никого они не смущают и ни у кого не вызы­вают возгласа «Какой ужас! Какое горе!».

Все думают просто, в условиях нового нашего быта: «Раненых следует перевязать, убитых надо бы выгрузить».

«Раненые» и «убитые» — это слова нашего быта. И сами мы если не на разъезде, то немножко позже вполне можем стать и ранеными, и убитыми.

У кого-то украли чайник. И вопрос этот обсуж-

дается с таким же интересом (если не с большим), как и вопрос о том, что, мол, проскочим мы через одиннадцатую версту или нас отсюда даже не выпу­стят, потому что поездная прислуга отказывается ве­сти поезд.

И вдруг сорвавшаяся с третьего этажа скамеек картонка треснула кого-то по голове. Это был ра­достный знак. Это значило, что паровоз прицепили и он дернул.

Мы поехали.

Останавливались много раз. На темных станциях и в глухом поле, по которому бегали фонарики, где кричали и стреляли.

В дверях вагона появлялись солдаты со штыка­ми:

— Офицеры! Выходи на площадку!

В нашем вагоне офицеров не было.

Помню, бежали какие-то люди мимо окон по по­лотну. Потом запыхавшиеся солдаты ворвались в вагон и тыкали штыками под скамейки.

И никто не знал, что делается, и никто ничего не спрашивал. Сидели тихо, закрыв глаза, будто под­ремывая, делая вид, что считают все происходящее самой нормальной обстановкой для железнодорож­ной поездки.

В Одессу приехали ночью. Приятный сюрприз: нас заперли в вокзале и раньше утра выпустить не соглашались.

Что поделаешь!

Сложили вещи на полу, сами сели сверху и, пра­во, чувствовали себя очень уютно. Никто в нас не стрелял, никто не обыскивал — чего еще человеку нужно?

Под утро замаячила передо мною зыбкая тень с желтым несессером в тонкой руке.

— Арман Дюкло?

-Да.

Он тоже приехал с нашим поездом. Сел около меня и стал рассказывать. Какие-то необычайно важные документы везет он в своем несессере. Ему уже предлагали за них миллион долларов, но он не выпустит их из рук.

—  А по-моему, выпускайте.

—  Не могу.

—  Почему?