Ностальгия

– Гранатами огонь! – и сам выхватываю рубчатое яйцо и срываю кольцо.

Ворота скрываются в дымных вспышках. Чей-то отчаянный вопль на высокой ноте. Огонь стихает. Впереди никого, только продолжает выть раненый за забором. Скулят рядом. Первый. Смотрит виновато, зажав плечо рукой. Зацепило напоследок. Мысли его – собачья вина. «Подвел я тебя, тененте-дьявол». Боль. Ему так больно, что он только и может, что скулить сквозь зубы.

– Эй, кто тут! Медик есть? – спрашиваю.

– Я медик, – черный, как смоль, коновал разрезает куртку Первого.

– На, прижми, – говорит, подавая марлевый тампон. Все, что он может сейчас сделать.

– Вторая, четвертая, пятая, продолжать беспокоящий огонь!

– Понятно. Сделаем. Ладно.

К выстрелам примешивается какой-то низкий гул. Показалось? Нет, вот снова. Теперь уже все удивленно оглядываются. Гул давит на уши. Огонь постепенно стихает.

– Огонь не прекращать! Огонь! – кричу в коммуникатор.

Мелькает огненный росчерк. Через долю секунды на месте комендатуры восходит маленькое солнце.

Крики вокруг. Боль в глазах.

«Как больно! Глаза! Мои глаза!» Многоголосый мысленный вопль вот-вот разорвет череп.

Низко над головой проносится грохочущая тень.

– Имперцы! Десант! Продали нас, суки! Валим! Они везде! – несутся суматошные вопли.

Мутная пелена сквозь искры в глазах. Что-то огромное заслоняет свет. От его поступи дрожит палуба под ногами. Яростно тру глаза, смаргиваю слезы. Рев многоствольного пулемета разрывает мне перепонки. Да это же КОП! Комплекс огневой поддержки мобильной пехоты! Наши!

Стальной верзила с пушкой-конечностью справа и многоствольным пулеметом слева снова с визгом раскручивает ротор. Гремит длинная очередь. Куда он бьет? И тут же понимаю – куда. Бойцы моего резерва, кто где, разлетаются брызгами плоти. Кто-то еще бежит в дым, кто-то со страху или от отчаянья выхлестывает в грудь истукану остатки боезапаса, высекая искры из серой брони. Пулемет стихает и в следующий миг из боевого робота вырывается струя огня.

Звериные вопли сжигаемых до костей живых существ. Я бы рад закрыть свой череп, но не могу. Чужая боль врывается мне прямо в мозг. Смертный ужас. Ненависть. Ярость. Леденящий страх, лишающий воли. Снова боль. Не выразить словами, как больно. Тонны боли! Километры боли! Гигаватты боли! КОП снова переступает, разворачивает торс. Бухает безоткатка. Яркая вспышка вспухает дальше по улице, там, где лежали наши пулеметчики.

– Мы свои! Союзники! – отчаянно кричу, размахивая руками над головой.

Первый опрокидывается на спину, прошитый чьей-то короткой очередью. Неясные быстрые фигуры прыгают в дыму.

– Свои! Союзники! Отряд «Мангусты»! – ору, прыгая навстречу десантникам.

КОП гудит сервоприводом, стремительно разворачиваясь ко мне. И за мгновенье до того, как он испепеляет меня высокотемпературной смесью, я понимаю жуткую правду.

«Шпиены гребаные! Суки! Мы так не договаривались!» – хочу крикнуть я, и, вспыхнув свечой, погружаюсь в глубины доменной печи.

Я вижу откуда-то, как горит, чадя, мое скрюченное тело. Как переступает через мои обугленные ноги десантник в легкой броне. Вижу, как сквозь дым проступают еще силуэты, как они принимают цвет битого кирпича, сливаясь со стенами.

– Красный-восемь, здесь Камень-третий. Сектор зачищен, – доносится глухо из-под лицевой пластины.

И рябь наваливается на меня, размывая картинку.

–16–

Первое, что я вижу, открыв глаза, это хмурое вечернее небо. Небо качается, я слышу хруст щебня. Пытаюсь повернуть голову. Получилось. Шевелю руками – слушаются, но как-то вяло, будто чужие. Щупаю пальцами под собой. Брезент. Носилки. Меня куда-то несут.

Не может быть. Я же сгорел, умер, превратился в жареное мясо.

– Где я?

– Все нормально, сэр, мы вас вытащим, – отвечает молодой голос. – Мы с эвака. «Белые грачи». Инъекция сейчас подействует, потерпите.

– Белых грачей не бывает. Где я?

– В Олинде, где ж еще, садж! – второй голос, со стороны головы. Выворачиваю шею, как могу, вглядываюсь до боли. Вижу только припорошенную пылью броню на спине. Спина качается.

– Как в Олинде? Я же в Косте был...

– Не, брат. В Косте ты быть никак не мог. Косту полмесяца назад взяли. Ты в Олинде, не сомневайся. Не дрейфь, выкарабкаешься, братан. И не таких откачивали.

– Какое сегодня число?

– Десятое декабря. Вам вредно говорить, сержант, – пыхтит молодой голос со стороны ног.

– Десятое... – мир качается вместе с носилками. – Шутник...

Снова говорящая спина:

– Садж, помолчи. Нельзя тебе трепаться. Стас, кончай треп, видишь, бредит он.

Олинда. Десятое. Вот это глюки. Все как настоящее. Точно, чип с катушек слетел. Брежу. Почему брежу? Какой, нахрен, чип? Я же сгорел. Поджарился, как в печке.

Свист лопастей. Далекие выстрелы. Одиночные. Темнеет. Край неба розовеет сквозь хмарь.

– Задвигай! – меня обхлестывают ремнем, чтобы не болтался дерьмом в проруби, вталкивают носилки в полозья и вкатывают в темное нутро вертушки.