Ностальгия по осенним дождям

— Зачем? — спросил он. — Со мной-то вам зачем?

— Ну, я ведь журналист, — говорю.

— Это понятно. Но я не тот человек, который вам нужен.

— Откуда вы знаете, кто мне нужен? — огрызнулся я. — Хотел с Рютиным встретиться, но он, похоже, человек необязательный. Теперь вы, не зная меня, беретесь судить о моих делах…

Он посмотрел мне в глаза и отходчиво усмехнулся:

— Можете свой портфель пока здесь оставить…

Он сам вел свою «антилопу-гну», иначе его изрядно помятый «уаз» с выбитыми и завешенными каким-то драньем оконцами трудно было назвать. Но мне на переднем сиденье, рядом с ним, было удобно и разговаривать, и смотреть в покрытое тонкими ажурными трещинками ветровое стекло на пробегавшие навстречу однообразные пейзажи. И по правую сторону дороги все пшеница, пшеница, пшеница. И по левую она же, родимая. Ехали быстро, и вскоре на левой стороне пшеница кончилась, дальше пошли просяные поля. До самого горизонта все просо, просо, просо, а справа по-прежнему желтела на ослепительно-ярком солнце пшеница. Вдалеке, как большие красные жуки, ползали комбайны. Далее пошли бесконечные ряды копен, до самого горизонта все копны, копны, копны… А мы все ехали, ехали, ехали…

Разговор наш поначалу плохо вязался. На мой вопрос, почему директор так некрасиво обошелся со мной, — можно подумать, что просто взял и сбежал, — Яков Петрович Орищенко, так его звали, смешливо и как-то загадочно глянув в мою сторону, коротко обронил:

— Наверно, так и есть — сбежал.

— Да почему?

Снова загадочная усмешка и встречный вопрос:

— Вы говорили ему по телефону, о чем собираетесь писать?

— Ну да: о нем, Рютине, на фоне Оренбургской системы земледелия.

— Все понятно, — и Яков Петрович надолго умолк, а мне ничего не было понятно.

— У вас много овсюга? — спросил я.

Зинаида Яковлевна жаловалась, что этого злостного, практически неистребимого сорняка с каждым годом становится все больше.

— У нас его нет, — сказал Яков Петрович.

— Понятно, — покивал я и решил показать, что не лыком шит: — Рано сеете по глубокой и выровненной с осени зяби?

Глядя на дорогу, Яков Петрович снова чему-то загадочно усмехнулся, но промолчал.

Когда опять пошли неоглядные пшеничные поля, он остановил машину.

— Выйдем-ка на минутку.

Вошли в пшеницу. Колосья тяжелые, налитые.

— Хотите поспорить? Если найдете хоть одну овсюжину…

— Что, совсем нет?

— А посмотрите, посмотрите!

Раздвигая руками колосья, я прошелся туда-сюда и действительно, как ни всматривался, не нашел ни одного сорняка.

Проехали сколько-то еще и снова остановились.

— По ту сторону дороги — поля совхоза имени XIX партсъезда, такого же гиганта, как и наш, — сказал Яков Петрович. — Хотите взглянуть на их пшеницу?

Мы перешли через дорогу, и я не увидел пшеницы, перед глазами был сплошной овсюг с пустыми легкими метелками: семена уже осыпались, но Яков Петрович отыскал одну метелочку с застрявшими в ней несколькими черными, длинными и тонкими зернышками. На конце каждого зернышка шевелилась как бы волосяная ножка. С ее помощью, пояснил Яков Петрович, овсюжное зерно легко ввинчивается в почву на нужную глубину. Однажды осыпавшись, семена овсюга могут дремать в земле очень долго, лет до пятнадцати, частично прорастая каждую весну. И каждую осень из новых метелок будут осыпаться на землю новые партии семян…

Раздвинув ладонями метелки сорняка, я увидел под ними чахлые колоски пшеницы. А метрах в десяти позади меня, по другую сторону полевой дороги, золотилась на солнце густая, с крупными полновесными колосьями пшеница «Адамовского» совхоза. Я спросил:

— Если овсюг такой коварный и хитрый, почему же он не перебирается через дорогу и не прорастает хотя бы по краям вашего поля?

— А он меня боится! — и Орищенко весело, как большой ребенок, рассмеялся.

Предо мной сейчас стоял другой человек, совсем не тот, которого я видел пару часов назад за столом в кабинете. Этот был хотя и худощав, однако высок, строен и подвижен. Живой взгляд, выразительное улыбчивое лицо.

— Ну, а если серьезно?

Яков Петрович помолчал, пожевал соломинку.

— Если серьезно, то вам лучше этого не знать.

Опять какие-то загадки.

— Да что, в конце концов, происходит в вашем передовом совхозе? Почему мне лучше этого знать? Вы чего-то боитесь? — как помнится, проговорил я это непозволительно повышенным тоном и приготовился выслушать не менее резкую ответную отповедь.

Однако Яков Петрович спокойно, глядя на меня добрыми глазами, ответил:

— Вы знаете, я уже давно ничего не боюсь.

— Тогда в чем дело?

— Да мне просто жаль вашего времени: если вы напишете о том, как мы боремся с овсюгом, этого ни одна газета не напечатает. Да и редактор вашего журнала наверняка тоже хорошенько подумает, прежде чем дать добро такому материалу. Дело в том, что я не совсем точно выразился, сказав вам, что у нас нет овсюга…

— А на самом деле и на ваших полях его хватает, — догадался я. — Только ехать к тем засоренным полям нам с вами было не по пути, так ведь?