Ностальящее. Собрание наблюдений

Наши бабушки не понимают: более того, им это счастье представляется предосудительным. Внутри латиноамериканских «мыльных опер», где речь идет о судьбе несчастного крошки, рожденного очередной Марией неизвестно от какого Хозе, — и вдруг расплывающаяся в улыбке физиономия отечественной Ольги! Что она такого уж необыкновенного попробовала? «Я попробовала прокладки «Always Plus» с крылышками, и теперь мое белье всегда чистое». Бабушки оскорблены в лучших чувствах — ведь крылышки бывают только у ангелов, от которых их всю жизнь избавляли…

Идеология индивидуального материального счастья идет на смену идеологии коллективной жертвы.

Эта смена жизненной женской парадигмы соседствует со сменой парадигмы мужской.

«Но пораженья от победы / Ты сам не должен отличать».

Не отличали.

Оказались заложниками своего пораженья, из советского комплекса сверхполноценности («Я другой такой страны не знаю, / Где так вольно дышит человек») въехали в постсоветский комплекс неполноценности (поражение в «третьей мировой», холодной войне).

Теперь — вас ведут к победе мужские одеколоны из серии «Клуб»!

Для тех, кому важна победа!

Для тех, кому важна победа не только в спорте!

Теннисная ракетка зависла над мячом — хоккейная клюшка над шайбой — рука баскетболиста с мячом над корзиной — остановленное мгновенье перед счастливым ударом.

Идеология успеха доминирует над идеологией жертвенности.

Невидимый соперник (очень важно, что невидимый — он ведь тоже мужчина, а в нашей сегодняшней игре не должно быть побежденных) разгромлен.

Этот соперник — привычное, депрессивное состояние неудачи.

Побеждают все!

И вот уже возникает Она — как суперприз; она чуть поводит своим аккуратным носиком, она встряхивает кудряшками, она чует, она вдыхает этот запах счастья, этот аромат победителя, которому будет принадлежать с потрохами, — одеколоны из серии «Клуб»: вот истинный организатор и вдохновитель наших мужских побед!

Всем женщинам — по прокладке, всем мужчинам — по флакону, и мы заживем (уже — живем) полнокровной, настоящей жизнью.

Вот почему у нас становится все меньше подписчиков «толстых» журналов: никто не хочет — и не должен теперь — мучиться, напрягая свои бедные мозги. Тем более, что неприятную тему страдания упорно продолжает и новейшая русская словесность.

Зачем? Зачем писать?

Ведь чернила проходят через страницы, не оставляя их чистыми — навсегда.

Дворик

По утрам, по пути к метро, я прохожу по диагонали двор огромного шестнадцатиэтажного дома на Олимпийском проспекте. Двор, в котором деревья были посажены два десятилетия тому назад, полон зелени, в тени которой на резных скамейках восседают несколько пожилых дам, обсуждающих последние новости в политике, воспитании внуков и кулинарии. Если я возвращаюсь поздно вечером, то на месте дам обнаруживаю молодых людей из своего и соседних подъездов, обсуждающих последние события, важные для своего поколения. И — собак, выгуливающих своих хозяев. Собак в доме живет много, и по вечерам двор превращается в оживленный собачий клуб. Что же касается дневного времени, то оно принадлежит детям.

Я ни с кем в своем дворе не знакома. Нас всех ничто, кроме общего пространства двора, не объединяет. Соседство по двору в старомосковском понимании этого слова утрачено.

Я родилась совсем неподалеку от дома, где я теперь живу, и каждое утро прохожу мимо того места, где был дворик моего детства. Сейчас там стоят совсем другие дома, дворик исчез и существует только в моей памяти. Но существует очень явственно, потому что двор — это первое, что я помню.

В этом дворике стоял двухэтажный дом моего прадедушки, который постепенно заселяли новыми и новыми жильцами — и в конце концов нашей семье оставили всего две комнаты в одной из ставшими коммунальными квартир.

Двор состоял из таких же двухэтажных домиков, а посреди него росли деревья и кусты и целое лето цвели цветы, заботливо высаживаемые обитательницами: от весенних крокусов и буйной сирени до золотых шаров. В кустах сирени и жасмина стояли деревянные столики, где длинными летними вечерами соседи вели нескончаемые разговоры. Телевизоров не было почти ни у кого.

В одном из таких московских двориков, на Беговой, на первом этаже двухэтажного коттеджа после возвращения из сталинских лагерей и ссылки поселился Николай Заболоцкий. Сохранилась фотография: Заболоцкий, больше похожий на бухгалтера, чем на поэта, поливает цветник, высунувшись из своего окна со шлангом.

Жизнь была, как всегда, умнее режима — и двор был той средой, где в отличие от официоза службы можно было оставаться просто человеком.

Московский дворик, его атмосфера живут и в одном из стихотворений Бориса Пастернака:

В кашне, ладонью заслонясь,
Сквозь фортку крикну детворе:
Какое, милые, у нас
Тысячелетье на дворе?

Официальной критикой за эти строки Пастернак был обвинен в преступном равнодушии к советскому времени.