Ностальящее. Собрание наблюдений

Двор был таким странным оазисом среди советской городской жизни, миром, где были свои лидеры и свои изгои, свои богачи (сравнительно с бедняками) и бедняки (сравнительно с дворовыми богачами). У нас, например, был рояль, сгоревший потом при очередном московском пожаре (старенькие домики горели весело и быстро): значит, мы были «богатые». Обязательно был свои знаменитый ученый, свои военный, свой сумасшедший, над которым беззлобно посмеивались, но которого все жалели и подкармливали.

На задах двора стояли сарайчики, в которых хранились запасаемые на зиму дрова. Я просыпалась зимой оттого, что крестная вносила в комнату березовые поленья, пахнущие морозом, и разжигала печь.

На Пасху — несмотря на всю антирелигиозную пропаганду — весь двор ошеломительно пах свежеиспеченными куличами.

Как они справлялись со всем этим тяжелым бытом, нами, детьми, практически не замечаемым? Не знаю. Знаю только одно: таких вкусных куличей я больше не ела никогда в жизни.

Зимой крестная сажала меня, укутанную в шубу, в санки и везла через дворики на соседний Рижский рынок, а после рынка мы непременно заходили в церковь, ставили свечки. Потом тем же путем, через цепь двориков, возвращались к себе, — во дворе взрослые обязательно устраивали ледяную горку, что было самым лучшим развлечением.

Во дворе заводилась первая в жизни дружба, во дворе были первые в жизни стычки. Повторяю: жизнь была умнее идеологии, и первые уроки ситуативного поведения я получила во дворе, а не в пионерской организации. На всю жизнь запомнила слова крестной, к которой я прибежала в слезах, жалуясь на обидчика: «Пойди и дай сдачи».

Когда я, уже будучи студенткой Московского университета, впервые попала в Питер, то меня поразила не только царственная архитектура, но и существенная разница дворов: в Питере это были отнюдь не цветущие заросли с уголками, где можно упоительно, до темноты, играть в казаков-разбойников, а мрачные колодцы, пахнущие помойками.

Потом я обнаружила, что и в Питере есть разные дворики.

Похож на «четырехугольный двор какого-нибудь большого колледжа в Оксфорде или Кембридже», по воспоминаниям сэра Исайи Берлина, двор Фонтанного дома, бывшего дворца графов Шереметевых, во флигеле которого была квартира, где жила Ахматова. Ее окно как раз и выходило во двор — оно было приоткрыто в тот осенний день 1945 года, когда к ней пришел с визитом Исайя Берлин. И вдруг, во время разговора, со двора раздался крик — «Исайя!». Это кричал в поисках приятеля сын Уинстона Черчилля Рандольф, журналист, прибывший по поручению Североамериканского газетного объединения.

Ахматова полагала, что с этого и началась холодная война: Сталин, которому, несомненно, донесли о криках Рандольфа, по легенде, впал в ярость, ревнуя Ахматову и к Берлину, и ко всему Западу, и заморозил краткую послевоенную «оттепель», а Черчилль ответил ему Фултонской лекцией…

Роль российского дворика в мировой истории и в русской культуре столь значительна, что о ней можно написать отдельную монографию. Я лишь коллекционирую отдельные эпизоды из жизни знаменитых поэтов и своей собственной, в которых дворик — не просто фон, а чуть ли не аналог жизни. Увы, исчезающий, растворяющийся, уплывающий в воспоминаниях туда, где все еще живы и сидят за столиком под кустом сирени, где жизнь кажется бесконечной. Но ведь конечна, вот в чем дело. Поэтому, оглянувшись на место, оставшееся от двора моего детства, я прибавляю шаг и устремляюсь к метро.

ПЛЫВУЩИЕ В СТРОГИНО

Мама умерла 28 сентября, когда бабье лето уже прошло. А за две недели до того она, уже почти не поднимавшаяся с постели, поглядела на кленовые — красные, ржавые, желтые — листья, которые я ей привезла, зная, как она эту пору в природе любит, тихо, но отчетливо сказала: «Я все пропустила…»

Районная музыкальная школа неподалеку от дома. Мне восемь лет; отпуская меня в школу одну, мама встречает под лестницей (раньше никто не говорил «холл»). Сидит в пальто, под которым круглится живот (скоро родится брат). На голове бархатная шляпа винного цвета, похожая на большой берет, но с необычным заломом. Запавшие из-за позднего срока беременности темно-серые глаза. Она завязывает мне капор под подбородком, шелковые тесемки отвратительно скрипят, и мы выходим в Домниковский переулок.

Школа платная — деньги за обучение, правда, берут небольшие.

Преподавательница музыки, чье имя уже стерлось из моего сознания, зная, что мама имеет отношение к миру печати, просит о подписке на лимитированный «Новый мир».

Передаю серый бумажный квиточек — с приветом от мамы.

А дома, в четырнадцатиметровой комнате в коммуналке, праздник: дед привез мне, пианистке, в подарок немецкий инструмент. И сам — с ходу, — никогда не учившийся, но прекрасно владеющий аккордеоном, бренчит бравурную музыку. Следом за ним за инструмент садится мама: еще студенткой BAKB она подрабатывала тапером на радио, в «Утренней гимнастике». Длинные крепкие пальцы с утолщениями в суставах, плоские к ногтям быстро бегают по клавишам слоновой кости, переходя то к романсовым, то к маршевым мелодиям.