Ностальящее. Собрание наблюдений

Сливочный звук именно этого инструмента навсегда самый родной для всего: для Баха, Моцарта, Бетховена, Шопена…

Остальные инструменты в моей жизни не отмечены звуком длительного запоминания. Кроме одного: дедушка, Борис Алексеевич Калугин, мамин отец, подаривший мне фортепиано, — категорический противник переезда инструмента на лето. А мне необходимо (?) все летние каникулы заниматься по два часа в день.

Поэтому все тот же неутомимый дед, у которого в Строгине (собственный дом, собственный сад) я провожу лето, выписывает в аренду рояль (концертный, черный, в полной исправности). Его привозят в закрытом грузовике, осторожно выгружают, откидывая борт, — как из футляра. И вот я сижу за роялем на лакированном крутящемся стуле. Начинаю, как положено, с гамм: разыгрываю руки.

Любимица охотника-деда, черно-белая сеттер Лада садится близко к роялю, поднимает голову, скалит зубы и начинает выть. От страха чуть не прыгаю на рояль.

Так Лада реагирует на музыку.

«Поет», — объясняет дед.

Мне — восемь. Маме — тридцать пять. Деду — пятьдесят три.

Самое долгожданное в субботний день — это путешествие с отцом по книжным магазинам.

Кузнецкий мост, «Подписные издания».

Отец собирает новую библиотеку. Сам он временно с нами не живет — учится в Высшей партийной школе, обитает где-то на Миуссах. К нам приезжает на субботу-воскресенье. Дома ему жить (и работать — в «Комсомолке», и учиться по ночам) сейчас невозможно: родился брат, и пространство комнаты подчинено, естественно, ему.

Дома отец развязывает крепкую, крученую бечеву, разворачивает хрустящую крафтовую бумагу. Я нюхаю книги, не могу оторвать нос от запаха типографской краски и переплетного клея.

Есть еще один, столь же упоительный запах: запах метро. Метро пахнет так, как новые блестящие галоши с розовой мясной изнанкой.

Очередные тома собраний сочинений уходят на полки. Там же примостились два фарфоровых «бисквитных» бюстика: Бетховен и Чайковский.

Пианино «Шредер». Обои — серые, в крупных серебристых букетах. Когда у меня высокая температура, цветы расцветают еще больше.

Родители ограничены в средствах. Отец — большой модник, но у него всего одна белая сорочка: вечером мама ее стирает и сушит над газом. И вот она загорелась; у мамы истерика.

Дед приезжает с подарками. Шумит: «Вы что, совсем обнищали, живете без конфет?»

Дед — директор магазина «Рыба» на Арбате.

В первом классе 282-й школы в 1952 году учатся одни девочки.

Со второго класса нас соединяют с мальчиками, и меня переводят в соседнюю школу — краснокирпичную, бывшую мужскую. Оказалось, что в ней же когда-то учился отец.

Первого сентября ловлю на себе взгляд мальчика. Черные глаза, белая кожа.

Второго сентября он провожает меня из школы домой.

А еще через несколько дней приходит в гости — с трехлетним братиком.

Мальчика зовут Миша. Фамилия Циер.

Лет через тридцать пять после описываемых событий он позвонил. Сказал, что надо бы повидаться.

Физик, доктор наук.

С бородой. Но лысый.

Больше не звонил.

А тогда, второго сентября 1953 года, он делает предложение: первое в моей жизни. Предложение утверждением, что я стану его женой.

В ответ: хочешь, чтобы я позвала милиционера?

Еврейский дом (в смысле — комната в коммунальной квартире) отличался от нашего тем, что изначальная скатерть на круглом стопе, раздвинутом на день рождения Миши, бархатная.

Евреи живут и с нами в квартире: шумная, полная, веселая, в веснушках девочка Зина. С бантом. Во дворе на Первой Мещанской меня дразнят еврейкой: я картавлю, то есть грассирую, как мне объяснят позже. И глазки у меня черненькие. «Девочка, что ж у тебя глазки такие непромытые?» — сладким голосом вопрос чужой тетеньки в трамвае, когда я еду со своей тетей Зоей в кино «Перекоп» смотреть «Тарзана».

Тот же вопрос получила Олеся, будущая жена Гриши Брускина (см. его замечательную книгу).

Что такое — быть евреем?

Наша коммуналка расположена на самом высоком этаже дома на Садовой-Спасской. Дом облицован плиткой, навевающей на меня исключительно банные ассоциации.

Мы с Катенькой, крестной (а иногда, изредка — с вечно занятой мамой) ходим в Ржевские бани. Кажется, по средам; четверг — татарский день.

В банях стены облицованы белым кафелем, из-за вечного пара он кажется серым. И темно-серые, каменные скамьи, их надо обязательно ошпаривать кипятком.