Ностальжи. О времени, о жизни, о судьбе. Том I

К маминой радости и, действительно, всё тут же уладилось: всё предусмотрел хитрец председатель. Оказалось, что у этого пожилого колхозника из села Вилюй серьёзно заболела жена, и врачи предписали ей сменить климат. Но билетов на пароход уже не было, и никто не знал, когда будет следующий. А уехать надо было срочно. И этот бедолага готов был уступить за билеты и небольшую доплату со стороны моего отца собственную избу в селе, причём со всем хозяйством и огородными припасами на зиму. Не глядя, уладили эту сделку и на этом ударили по рукам. А отец, как он рассказывал мне уже взрослому об этом знаменательном для нашей семьи разговоре на причальной стенке Петропавловского порта, тогда даже вздохнул с облегчением, увидев, как повеселела сразу моя мама. Её, выросшую в большой крестьянской семье, особенно обрадовало в этой нежданной сделке обретение собственного жилья и привычного с детских лет деревенского домашнего хозяйства, которого она уже много лет, по сути, с самого замужества, была лишена. А тут сразу и своя крыша над головой, и дойная корова с запасом сена на зиму, и прочая мелкая живность. Чего ещё нужно, казалось бы, для полного счастья истосковавшейся по привычному от рождения крестьянскому быту молодой ещё женщине?

Вот так эти два человека, Лазаревич и Добрычев, изменили нашу судьбу, отсрочив почти на десять долгих лет наш переезд на материк. Много разных событий случилось за эти годы. Так, в 1941 году, если я не ошибаюсь, на посту председателя колхоза «Вилюй» Сергея Устиновича Лазаревича сменил Иван Иванович Добрычев. В самый разгар Великой Отечественной войны, в 1943 году, снова был принят в партию мой отец. А в 1946 году, когда уволился Добрычев и уехал со своей семьёй в киргизский город Фрунзе (ныне Бишкек), должность председателя колхоза почти год исполнял и мой отец.

И в самом деле, неисповедимы пути Господни…

5

А в тот памятный день события разворачивались своим чередом. Сергей Устинович, видно, не привык откладывать задуманное в долгий ящик, потому что сразу же нашёл транспорт, способный доставить нас к новому месту жительства. Им оказался широкогрудый деревянный катерок со смолёными бортами и с окрашенной какой-то жёлто-коричневой краской несоразмерно огромной рубкой рулевого. К слову, за все последующие годы моей жизни в Вилюе, в который летом можно было добраться только каким-либо попутным катером или рыбацким кавасаки, я больше не встречал этой, наверное, достаточно допотопной водоплавающей посудины. Но, как бы там ни было, погода стояла хорошая, и этот убогий катерок довольно благополучно доковылял к вечеру до Малой Саранной, оставил нас с вещами на широком деревянном пирсе и пошлёпал обратно в город.

Северо-западная дуга береговой полосы бухты представляла из себя этакий крутопадающий к урезу воды каменистый вал из крупного, обточенного волнами галечника, без какого-либо намёка на присутствие здесь даже мизерного песчаного пляжа. С обратной стороны этой узкой каменистой полосы, чуть ли не переливаясь через её верхнюю кромку, в огромной чаше среди высоких сопок лежало глубокое пресноводное озеро. Его тёмная зеркальная гладь, наверное, чуть ли не на десять метров была выше уровня бухты: отсюда всё лето насосом качали чистейшую воду для нужд рыбообработчиков, работающих под крышей длинного засолочного цеха, расположенного тут же на берегу бухты, рядом с деревянным пирсом.