Ностальжи. О времени, о жизни, о судьбе. Том II

Кого как, а меня этот трагический случай прямо-таки потряс. Да, я не был ангелом никогда раньше и особенно здесь, во время второго моего явления на берега Камчатки. Выпивал с приятелями по случаю и без, порой даже довольно крепко, но никогда не впадал в подобные провальные запои. Больше того, никогда не допускал по этой причине прогулов в работе, как бы ни было ужасно томительно утром после затянувшегося до полуночи весёлого воскресного застолья. И никогда не похмелялся, если надо было идти с утра на работу, считая, что лучше промучиться до полудня, потому что уже после обеда непременно станет гораздо легче. И этому незыблемому правилу я следовал практически всю свою жизнь. Хотя, сказать по совести, даже здесь, в Лагерной, где, казалось, воля вольная для беззаботного холостяцкого бытия, как-то сложилось так, что большинство из ближнего мне по интересам и работе круга друзей и товарищей вообще крайне редко заводил среди рабочей недели хмельную дружбу с «зелёным змием». И не потому, что все и всегда мы были такие правильные или сознательные. Просто работа наша, грузчиков побережья, совсем не способствовала предаваться таким застольным развлечениям практически во все рабочие дни недели. Достаточно было раз-два всего побегать в похмельной тяжести да с грузом на плечах несколько часов кряду с железной палубы пляшущего на прибойной волне плашкоута по снующему ходуном под ногами трапу на песчаный берег, сразу и надолго отобьёт тебе охоту повторять когда-нибудь ещё такие сомнительные эксперименты. Вот только в выходные да в штормовые дни чаще всего рубили мы, как говориться все швартовы многодневной трезвости.

А вот после похорон Володи Левкоева, которого я знал совсем короткое время, меня, пожалуй, впервые за весь этот год основательно встряхнула, будто знакомый уже не раз жгучий удар электрического тока, пронзительная мысль: до окончания срока договора ещё целых два долгих года… Да, два длинных года таких, пусть и эпизодических, попоек, повторяющихся с привычной периодичностью… И сердце неожиданно больно сдавило от безысходности и осознания, что тебя уже начинает затягивать какая-то мерзкая холодная пучина. Зачем мне это? И этот вопрос уже постоянно назойливым дятлом долбил мне мозг.

Из нашего сложившегося круга любителей бесед за стаканом спирта, разведённого сырой водой или «Цимлянским», шипучим красным вином, как-то незаметно после женитьбы вывалились мои старые друзья Князь, Ефрейтор и Генерал. Ребята как-то сразу резко изменились, стали собраннее, что ли, даже вроде солиднее. Нет, они по-прежнему оставались моими хорошими друзьями, но наших холостяцких застолий уже сторонились, у них появились уже какие-то другие интересы и заботы. По крайней мере, мне так казалось. Иногда по воскресеньям они приглашали меня в гости, и я с удовольствием отвечал на их приглашения. Мне нравился их скромный ещё семейный уют, отношения друг к другу молодожёнов, и в глубине души я им даже завидовал, однако совсем не хотел оказаться на их месте именно здесь, в унылой и безнадёжно неперспективной моей родной Камчатке, ставшей такой в 50-е послевоенные годы. Жёны моих друзей хорошо готовили и были всегда доброжелательны ко мне, а при таком отношении и выпивать уже не хотелось, как-то и неудобно было даже. А каждый из ребят вёл себя соответственно складу своего характера. Дима Никифоров, например, отличался от остальных своей особой домовитостью, Толя Худяков – хлебосольством, Толя Крысанов, видно, под благотворным влиянием Зины, стал удивительным аккуратистом и чистюлей, даже галстук начал носить. И на меня эти встречи тоже влияли вроде бы благотворно. Честное слово, после таких семейных вечеринок так не хотелось возвращаться в нашу холостяцкую бытовуху. Но что делать, се ля ви.

А в этой прежней жизни остались только Слава Плитченко и Коля Кетов, с которыми ещё можно было по-дружески поговорить. Коля постоянно и по-братски опекал нашего поэта, похожего так на Сергея Есенина. Кряжистый уралец практически никогда не пьянел, сколько бы он ни принял на грудь, а Слава уже после второй стопки как-то сразу раскисал и начинал говорить косноязычно, будто ему что-то мешало во рту. Причём почти ничего не ел и совсем быстро выключался из наших общих застольных разговоров.