Ностальжи. О времени, о жизни, о судьбе. Том II

И всё же самое довлеющее над всеми другими воспоминаниями об этой суточной безостановочной работе осталось в памяти чувство обиды и какой-то тупой злобы на нашего директора базы Лагерной – Пантелея, такого особо «заботливого» по отношению к своим работникам. Ведь это он нас отправил на плавбазу, якобы всего на несколько послеобеденных часов, а работать пришлось целые сутки, без сна и почти без пищи. Спать, правда, и не хотелось почему-то. Видно, общий ритм работы гнал дремоту. А вот без пищи к утру уже в голове гудело. Ведь то, что некоторые из нас прихватили из дома, мы «оприходовали» сообща ещё вечером. И только утром следующего дня нам организовали на плавбазе завтрак с горячим чаем, да и то лишь по инициативе девчат-засольщиц, узнавших от кого-то из наших ребят, что мы остались без ужина. А вот к полудню мы уже сами организовали себе обед: вытрясли из карманов всё, у кого какие деньги были, и отправили своего гонца в магазин с попутным буксирным катером, уходящим к одной из береговых баз с пустой баржей за очередным грузом соли или бочкотары. «Гонец», естественно, проявил инициативу и вернулся не только с едой. «На сдачу», как он объявил весело, ему дали «взбадривающего». А на побережье в ту пору (сейчас, правда, не знаю) «оно» называлось только словом «спирт». Инициатива «гонца», конечно же, была тут же всей бригадой одобрена, и мы с аппетитом хорошо пообедали. Ну а после обеда, где-то часа через два, к нам пришла смена из города, и нас на том же катере отправили домой в Лагерную.

Конечно, ещё во время обеда мы основательно перетёрли косточки нашему директору. С этим же боевым настроем мы и сошли на наш пирс, где на свою беду нас вышел встречать Пантелей. Ему даже слова сказать не дали и высказали всё «хорошее», что было на уме у каждого. Даже всегда осторожный Мордвин не сдержал своих эмоций, не говоря уже о таком горячем парне, как Женя Файзулин. Ну и я, само собой, дал волю своим едким комментариям. Пантелей молча слушал с налившимся кровью лицом, а потом резко повернулся и ушёл, так и не вымолвив ни слова в своё оправдание.

А на утро вышел приказ: кому выговор, кому замечание, а мне – увольнение по 47-й статье. Допёк я его окончательно, видно. Несколько дней я не ходил на работу вообще. Валялся бездумно в общежитии на койке. Меня утешал по вечерам Петрович, когда приходил с работы. Приносил что-то поесть, потому что я даже в столовую не ходил. Забегали друзья и тоже с утешениями: мол, всё утрясётся как-нибудь. Предлагали выпить, да мне уже и не хотелось. И Петрович, по-стариковски разворчавшись, старался выпроводить прочь добросердечных соблазнителей – сам он вообще никогда не прикасался к спиртному. За все эти унылые дни молчаливого самобичевания в моём дневнике осталась лишь одна короткая запись, саркастическая, но честная:

«Вот проснёшься однажды утром в глубоком похмелье, оглянешься вокруг себя и вдруг поймёшь: а жизнь-то кончилась! И ничего хорошего ты так и не успел сделать… Нет, тикать надо отсюда поскорее, родная ты моя Камчатка! Иначе сопьёшься здесь совсем…»

Но по прошествии этих нескольких дней мне вдруг принесли вроде бы утешительную весть: в приказ внесли изменение. Оказывается, в защиту меня вступились бригадир Гаджимухамедов и профорг базы Пётр Михайлович Вахрушев, который работал в бондарном цехе мастером. В исправленном приказе меня переводили из бригады грузчиков на должность электрослесаря, соответственно договору, по которому я приехал сюда на работу, и с издевательски низким, в 700 рублей в месяц, окладом. Меня это известие совсем не обрадовало. И в дневнике осталась ещё одна запись:

«2 сентября 1958 года, вторник: Восстановили, но дали такую работу, что сам откажешься: туда никто идти не хочет. В общем, директор лежачего ударил, прямо поддых. Он поставил вопрос так: или иди на этот нищенский оклад, или уходи совсем. Лучше выбрать последнее, хоть и по 47-й. Надоела эта склока. Взъелся, сволочь, на меня, дела не будет… Ну и пень же ты, Пантелей, каких я ещё не видывал. Грубая работа…»