Нова. Да, и Гоморра

Она подняла прохладную руку и коснулась моей руки. Свет, прошедший сквозь матовое стекло и бледную пленку моих собственных перепонок, на миг оперламутрил витраж ее ладоней. (Да, детали важны. Они — крюки, на которых мы позже развешиваем собственную боль.) Еще миг — и мокрые пальцы сомкнулись на моих.

— Стекло, обточенное морем, — сказал я. — Ну знаешь, бутылки из-под кока-колы, хрустальные вазы, силикатный шлак с заводов? Это все попадает в море.

— Я знаю только про бутылки, — ответила она.

— Они бьются, и прилив таскает осколки туда-сюда по песчаному дну, стачивает края, придает иную форму. Иногда вещества в составе стекла реагируют с веществами в океанской воде, и стекло меняет цвет. Иногда в стекле проступают прожилки; узоры бывают правильные, геометрические, как у снежинок, или ломаные, угловатые, как кораллы. Когда эти стеклышки сухие, они матовые. Если положить их в воду, они опять станут прозрачными.

— О! — выдохнула она, когда красота округленного треугольного осколка атаковала ее, словно запах духов.

Тут она взглянула мне в лицо, моргая третьим веком, заполненным жидкостью. Мы используем его как линзу для коррекции зрения под водой.

Она спокойно созерцала мои увечья.

Потом потянулась к моей ступне с оборванными во время аварии перепонками. Она начала понимать, что́ перед ней. Я ждал ужаса, но увидел лишь легкую печаль.

По значку на поясе — ее живот чуть вибрировал, как всегда при переходе от дыхания водой к дыханию воздухом — я понял, что она биотехник. (У меня дома в нижнем ящике шкафа лежала точно такая же форма — с текстурой, имитирующей чешую, а значок на пряжке гласил: «Измеритель глубин».) Сейчас на мне были очень драные джинсы и красная хлопчатобумажная рубашка без пуговиц.

Она потянулась к моей шее, спустила рубашку с плеч, коснулась нежных жаберных щелей, провела по ним прохладными пальцами.

— Кто ты?

Ну наконец.

— Кэл Свенсон.

Она соскользнула обратно в воду:

— Так ты тот самый, который тогда так ужасно… но это было много лет назад! Об этом до сих пор рассказывают легенды — там, под…

Она осеклась.

Как море выравнивает скол стекла, так же оно обтесывает души и чувства людей, что трудятся под водой. А согласно последнему отчету Департамента освоения морского дна, на сегодняшний день семьсот пятьдесят тысяч человек снабжены жабрами и перепонками и отправлены в глубину, туда, где нет штормов, — вдоль всего американского побережья.

— Ты живешь на берегу? В смысле, где-то тут? Но ведь ты уже очень давно…

— Сколько тебе лет?

— Шестнадцать.

— Я был на два года старше тебя, когда произошла авария.

— Тебе было восемнадцать?

— А сейчас мне тридцать один. А значит, с тех пор прошло больше двенадцати лет. И впрямь давно.

— Но об этом говорят до сих пор.

— А я почти забыл. Честно. Скажи, ты, случайно, не играешь на флейте?

— Когда-то играла.

— Отлично! Пойдем ко мне, посмотришь на мою флейту. А я заварю чая. Может, заодно и пообедаешь со мной?

— Мне надо в штаб к трем часам. Торк будет проводить брифинг — он собирается прокладывать кабель для большого спуска, вместе с Джонни и ребятами. — Она сделала паузу и улыбнулась. — Но если я оседлаю донное течение, то могу уйти отсюда в полтретьего и буду в штабе в три.

По дороге к дому я узнал, как ее зовут: Ариэль. Она сказала, что мой дворик очарователен, а при виде мозаик воскликнула: «Ах, какая прелесть!» и «Неужели это ты сам сделал?» не меньше пяти раз. (Да, мозаику выложил я сам — в первые одинокие годы.) Больше всего ей понравились битва кита со спрутом, раненая акула и ныряльщик. Она сказала, что у нее нет времени на чтение, но обилие книг в моем доме ее впечатлило. Она слушала мои рассказы о былом. И сама много рассказывала о своей работе — она занималась глубоководными тварями, которых подводные работы выгоняют из глубин. Потом она сидела на кухонной табуретке, играя серенаду Лукаса Фосса на моей флейте, а я в это время насыпал соль на противень, готовясь сунуть в духовку две дюжины устриц а-ля Рокфеллер. Свистел чайник. Я относительно одинок. Поэтому мне приятно общество прелестных юных дев.

II

— Эй, Жоан! — заорал я с другого конца пристани.

Он кивнул мне из средоточия сетей. Солнце играло на гладкой коже плеч и терялось в жестких волосах. Я подошел туда, где он сидел и чинил сети, опутанный ими, как паук. Он подтянул к себе еще кусок сети, закрыв ею ороговевшие ступни, и ухмыльнулся мне — его улыбка напоминала мозаику: золотой зуб, белый зуб, черная дыра, кривой желтый клык; белый, золотой, белый. Я присел, выставив вперед увечную ногу.

— Я рыбачил у кораллов, где ты сказал. — Он выпучил щеку изнутри языком и кивнул. — Зайдем в дом, выпьем?

— Хорошо.

— Только еще минутку…

На побережье, в рыбацких деревнях, живет особая порода бразильцев. Немолодых, но при этом без возраста. С виду такому дашь лет пятьдесят-шестьдесят, но в восемьдесят пять он, скорее всего, будет выглядеть точно так же. Таков был и Жоан. Мы однажды выяснили, сколько ему лет. Оказалось, он на семь часов старше меня.