Нова Проспект (СИ)

Вот и погубил.

— Ты злая! — заорал Элрик. — Ты ужасная! Ты мне не мама!

Сказав такое, он сам перепугался до чертиков.

— Вот как? — тихо переспросила мама. — Не мама, значит? Интересный выбор слов, принц Элрик. Я предлагаю вам подумать над ним в одиночестве.

Он приказал себе: «не плакать», но его губы уже кривились, и ломались, а голос начинал дрожать.

— Не надо, — задрожал Элрик. — Пожалуйста, не надо!

Мама кивнула всадникам. Те подхватили его на руки — Элрик страшно сопротивлялся, вопил и дергался, но в нем самом едва ли два аршина, а во всаднике — ого-го! А когда понял, что деваться некуда, так захныкал, так заканючил, что один из всадников презрительно шепнул ему:

— Будьте мужчиной, принц.

Не хотел он быть мужчиной! И dh’oine быть не хотел!

— Не запирай! — закричал Элрик королеве вслед. — Мамочка, не запирай! Я больше не буду! Клянусь! Больше не буду!

Пока его несли прочь, мама отвернулась и поморщилась, потирая виски.

*******

«Не надо», — повторил Элрик, когда замок щелкнул и все уже ушли.

Маленькая комната, три на три аршина, куда его запирали после самых страшных проделок — «комната для раздумий». Темная, аж жуть. Однажды его оставили в такой на целый день, а когда открыли дверь, Элрику показалось, что прошла уже целая вечность, и он уже седой и дряхлый.

— Откройте… — проскулил Элрик. — Откройте… Не буду больше бедокурить…

Никто не ответил. Подождав еще немного, он свернулся калачиком (чтобы чудища не достали до пяток) и стал напевать песенку, которую подслушал у рабов, чтобы не было так тихо и страшно.

«Волки спят в глухом лесу, — пропел Элрик. — Мыши летучие спят на ветру… Одна лишь душа во тьме бредет…»

Нет, песня совершенно не помогала.

Темно-о-о-о. Он поежился.

Цок-цок. Элрик зажмурился. Может быть, это Человек-без-Кожи? Пришел однажды за мамой, теперь придет и за ним. Страшнючий демон с безумными глазами, придет за ним и будет мучить. Стягивать с него кожу, как на картинах, и жутко хохотать.

«Там кто-то языком цокает, кто-то в темноте языком цокает, — подумал Элрик и заплакал от страха. — Там в темноте живет кто-то и смотрит на меня».

Даже не в темноте, а за ее гранью, там, где едва видит глаз.

«Мальчик, — сказала темнота. — Мальчик, мальчик-с-пальчик, Великий Мститель. Скоро ты останешься совсем-совсем один».

Божечки!

Элрик вскочил на ноги и забился о дверь, отчаянно вереща:

— Выпустите! Откройте!

Он бился об эту дрянную дверь, как птица о скалы.

«Мальчик, мальчик, — сказала темнота. — Только ты и Серая Смерть».

Элрик вытаращился на дверь, словно та — самый страшный в его жизни враг — и со всей силы влетел в нее плечом…

…чтобы вылететь с другой стороны и пребольненько удариться о каменный пол, плюхнувшись прямо под ноги стоявшего с той стороны двери всадника, сжимающего в руках длинную пушку.

Глаза эльфа от удивления стали как две огромные плошки.

*******

— Просто захотели, — посмотрел на него магистр Альберих, повторяя слова Элрика. — И перепрыгнули сквозь дверь.

Альберих был такой старый, что видел Начало Времен. Глаза его были подернуты дымкой: казалось, старее магистра вообще ничего не бывает.

Элрику всегда казалось, что когда ты такой старый, жить ужасно скучно.

— Угу, — насупился он, потирая ушибленное плечо. — Там внутри что-то сидело и на меня смотрело. Я испугался.

— Вот как, — кивнул головой старый эльф.

И замолчал. Уснул, наверное. С ним такое часто бывало. Элрик посидел еще немного, и уже собрался вставать, когда магистр сказал:

— Вы — нечто очень особенное, юный принц.

Если бы…

— Правда? — с надеждой переспросил Элрик. — А мама так не считает.

— Королева — вздорная, глупая, и себялюбивая женщина, — пробормотал старый Альберих. — Но, как вы когда-нибудь узнаете, к вам, мой юный принц, она не имеет ни малейшего отношения.

*****

Даже вернувшись в свои покои, Элрик так и не успокоился. Трус, сказала бы мама, трус и плакса. Только девчонки и dh’oine так много хнычут.

Рабыня уже постелила ему кровать. Новенькая, очень смешная — молодая, дородная и плоскоухая, она напоминала Элрику коровку, пасущуюся на лугу. Носила серое и держалась скромно, как мышка. От нее пахло хлебом и молоком.

— Ну чего вы плачете и плачете, милсдарь?

Элрик так обомлел, что подавился собственным всхлипом — от того, что с ним заговорила рабыня, и от того, какой ласковый у нее голос. Пару мгновений он не знал, что и делать — мама крепко-накрепко запретила говорить с рабами — но, помявшись, все же решил ответить:

— Мама, — признался Элрик, — мама меня не любит.

Уши у него плохие, никуда не годные — круглые. А были бы острые, то любила бы…

Рабыня вздрогнула, и неуверенно протянула к нему руку, погладив загрубевшей от тяжелой работы ладонью по залитой слезами щеке. Во дает! Видела бы мама, отсекла бы ей руку.

Мысль Элрику не понравилась, и он воровато оглянулся — не наблюдает ли кто за ними.

— Ну что вы, — не слишком уверенно сказала dh’oine, — ну что вы, милсдарь, такое говорите. Конечно, любит.

— Неправда, — возразил Элрик.

Тихо и осторожно, лишь бы руку не убрала. Она у нее хоть и шершавая, но теплая.