Новая игра

— Спасибо, Матвей Иосифович, я подумаю. И очень крепко… — Она закусила губу, кивнула и задала свой любимый вопрос: — Почему? Зачем вам это надо?

Да уж, филантроп из Фраермана был примерно как из Бьянки — Снегурочка.

— Как это — зачем? — немного натянуто рассмеялся тот. — Из чувства банальной справедливости. Меня ещё в детстве бабушка учила отвечать на всё хорошее добром… Олег ведь отыскал мне этот блиндаж, а вы ему вроде не троюродная. А потом… — тут Матвей Иосифович стал серьёзен, — дело даже не в барахле немецком. Честно говоря, совсем не в нём. Дело в нашем грёбаном мироустройстве. С его законами, государственностью, правовыми нормами и прочим бредом. Который мне очень напоминает катку[119] лохов на катране[120] краплёными картами. И мне очень нравятся люди, которые отказываются играть в эти игры. Даже если у них на руках очко.

— Круто, — сказала Варенцова. — А вы, Матвей Иосифович, прямо революционер…

— Да ну, какая революция, она тут и не поможет, — мрачно отозвался Фраерман. — Надо начинать с людей. Жучка[121] никогда не станет прачкой, прачка не сможет управлять государством, а раб — он и в Госдуме раб. Пока люди не захотят понять, что они лохи на катране, игра будет продолжаться. По правилам, которые придумали нелюди. Да вы, Оксана Викторовна, опять-таки в курсе, иначе бы не дослужились до двух просветов…[122] В общем, ладно, — подмигнул он, — надумаете, будем делать из вас Джину Лоллобриджиду, Софи Лорен, кого там ещё…

«Спасибо, хоть не Памелу Андерсон». В современных эталонах женской красоты Фраерман явно был не силён. Оксана проводила его глазами, прислушалась к себе… и чуть не захохотала. Оказывается, в тайной глубине души её уже раздирали сомнения: что лучше, Софи Лорен, Джина Лоллобриджида или Варвара Викторовна Притуляк плюс Оксана Викторовна Варенец?..

«Спрошу-ка я Краева… Только жалко от творчества отвлекать…»

Краев. Медведь с большой буквы

А Краев тем временем общался вовсе не с музами. Оказалось, что Гансу Опопельбауму поплохело опять. Бедняга перестал рассуждать про мацу и требовать обрезания, оставил иврит и перешёл к мастерскому применению русского разговорного языка. Редкие цензурные вкрапления сводились к водке, буженине и икре.

А ещё он порывался встать и тенором пел песни времён Гражданской войны, призывая в последний смертный бой за пролетарское дело.

Мгиви неотлучно сидел над больным, фиксируя его астральными путами, а то, чего доброго, и пошёл бы раздувать мировой пожар на горе буржуям.

Когда Приблуда привёл Краева, с мясом оторванного от ноутбука, возле палатки Опопельбаума было людно. Зевала разбуженная пением Бьянка. Песцов задумчиво курил, периодически спрашивая, а не сделать ли Гансу всё-таки обрезание — вдруг да поможет. Коля Борода разъяснял трудным детям, что у немецкоподданного, наверное, птичий грипп.

— Который, ребята, чрезвычайно заразен, можно провести все каникулы в карантине, — поддержал Краев. Нагнулся, вошёл внутрь и кивнул Мгиви: — Отпусти его, вождь, никто никуда уже не идёт… Товарищ Опопельбаум, вы меня слышите?

Тектонические плиты продолжали сшибаться, и теперь наверху была та, что с надписью «сделано в СССР». Чтобы она перестала выворачивать Опопельбаума наизнанку, Краеву требовался всего лишь неспешный пасс. Ну, может, ещё один. И ещё — для верности…

— Как скажешь, джокер. Под твою личную ответственность. — Мгиви ослабил магические ремни, и Опопельбаум сел, откашлялся и твёрдо ответил:

— Да, я слышу вас, товарищ Краев. Очень хорошо слышу.

Тонкоматериальные перемены сказывались и на физическом плане — бывший «хорёк» заметно окреп, и; матерел, сделался выше ростом и раздался в плечах. Стал круче лоб, выдвинулся и отяжелел подбородок…

Нынче Ганс тянул на зверя покрупнее, то ли на обезьяну, то ли на барсука, а может, даже и на медведя.

— А раз так, товарищ Опопельбаум, слушайте приказ, — властно и строго велел ему Краев. — Никакой икры, водки и буженины! Никаких песен! Никаких отлучек из расположения части! Немедленно спать! Спать! Спать! Ваши глаза закрываются, ваши руки тяжелеют, ваши ноги…

— Есть, никакой икры. Есть, никаких песен, — вытянулся на спине Опопельбаум. Закрыл глаза и уже сам себе приказал: — Спать! Спать! Спать…

Краев стоял над ним, пригнувшись, слушал дыхание и пытался сообразить, бурым или белым был этот медведь.

— Браво, — шёпотом похвалил Мгиви, с явным одобрением кивнул и, отодвинув в сторону полог палатки, застыл неподвижно, как заправский швейцар. — И что это было?

Краев выбрался наружу и с наслаждением глотнул свежего воздуха.

— Так, — сказал он. — Работа над ошибками одного учёного деятеля. Большого любителя обезьян, только родом вовсе не из Бразилии…

— Дайте-ка я угадаю, — неожиданно оживилась Бьянка. — Это, случаем, не доктор Воронов с его шокирующими опытами? Помню, у него ещё на Лазурном берегу была клиника, которая называлась… дай Бог памяти… не «Замок обезьян»? Ваш Булгаков с него потом образ профессора Преображенского… в «Собачьем сердце»…

Краев невесело усмехнулся: