Новая Земля

Мы, мальчишки, замялись: надо было пригласить девочку на глазах у всех. Люба лукаво поглядывала на нас. Девочки всеми силами пытались изобразить на своих лицах равнодушие. Смелее всех оказался Арап: он развязно, с засунутыми в карманы руками, подошел к Насте. Она вспыхнула и, опустив глаза, неловко подала кавалеру свою пухлую белую руку. Я пригласил Ольгу; она театрально плавно положила руки на мои плечи. Я замешкался, не знал, куда деть свои руки, и, почувствовав, что краснею, поспешно бросил их на талию удивленно на меня посмотревшей подруги. Ее лицо было в нескольких сантиметрах от моего, а широко открытые глаза настойчиво и смело смотрели на меня, - я, неожиданно для себя растерявшись, стал бестолковокрутить головой, словно что-то искал. Мое сердце замерло, когда наши взгляды встретились.

Я долго не мог уснуть. Под моим ухом на подушке тяжело дышал старый Наполеон. Я шептал ему на ухо:

- Я люблю. Слышишь, дурачок? А ты Марысю любишь?

Кот встряхивал головой и останавливал на мне светящиеся в темноте глаза.

СНОВА ТУЧИ. СНОВА СОЛНЦЕ

Через несколько дней я с мальчишками пошел к реке. Путь лежал через завод. Проходили мимо погрузки. Пыхтел и фыркал тепловоз, носились юркие автопогрузчики. Я подбежал к отцу, обнял его за тугую обнаженную талию Он мне улыбнулся, слегка шевельнув черным усом, на котором сверкали капли пота. Работал он не спеша, с деловитой развалкой, как и другиегрузчики. Наего тугом загорелом теле шишками взбухали, каменея, мускулы, когда поднимал доски и забрасывал их в вагон.

Мальчишки, сверкая пятками, пустились наперегонки к реке. Я тоже хотел побежать, но увидел тетю Клаву. Она работала на погрузке учетчиком. Ее красивое смуглое лицо улыбалось. Она подошла к моему отцу, линейкой хлопнула его по плечу и засмеялась. Он улыбнулся, что-то сказал тете Клаве, и она громко засмеялась. Что-то нехорошее мне показалось. Я зачем-то спрятался за угол бытовки, в которую вошли тетя Клава и мой отец.

- Чудишь, Клава, ой, чудишь, - услышал я голос отца.

- Не ругай меня - лучше поцелуй...

- А ну тебя!

Мое сердце задрожало.

- Дура, у меня же семья...

- Целуй еще раз!

Я весь дрожал как в ознобе. В голову ударил жар. Я побежал за ребятами, запнулся, ударился о землю, но боли физической не слышал. Спрятавшись в канаве, я заплакал. Немного погодя, стал себя успокаивать: "Я плохо подумал о папке, - как я мог? Он такой хороший, лучший на свете. Что такое он совершил? Поцеловал тетю Клаву. Что тут такого плохого? Как, как я мог плохо подумать о нем?" Быть может, так я говорил потому, что мне хотелось, чтобы мое растревоженное сердце снова наполнилось покоем и радостью, чтобы жизнь стала прежней - легкой, веселой, беззаботной. Мне не хотелось расставаться с детством, - но жизнь была неумолимой.

Я догнал ребят и в их кругу быстро забыл о своем горе. Очередная туча снова пролетела, лишь слегка задев меня.

Нас было пятеро - я, Арап, Синя, братья Олега и Саня Петровских. Концы удилищ вразнобой скакали за нашими спинами. К голым ступням липла подсыхавшая грязь - ночью прошел дождь. Мы шумно разговаривали, перебивая друг друга. Чаще всего произносим:

- А вот я!..

- У меня!..

- Да я тебя!..

- Я могу еще и не то!..

- Ври, ври, завираша!..

- Точно вам говорю, пацаны!..

Где хвастовство, там и тщеславие. Она в нас буквально кипело. Где хвастовство и тщеславие, там непременно проскользнет и ложь.

Саня Петровский молчал. Он был в нашей компании самый старший и молчаливый. На его по-бурятски смуглом широком лице почти всегда теплилась полуулыбка, узкие азиатские глаза смотрели на собеседника внимательно и умно, а на девушек - по-стыдливому мимо, и вечно он перед ними краснел и говорил им, теряясь, какую-нибудь несуразицу. Нам, его друзьям, бывало за него неловко и совестно: такой здоровый, сильный, а перед девочками - овечка овечкой. Саня отличался от нас крупным телосложением. Свою силу - а был он очень сильный - никогда не выказывал без крайней на то надобности, не щеголял ею. Мы его очень уважали.

Удивительным было то, что Олега, будучи намного слабее и младше года ни три брата, сильно и уверенно влиял на него.

Саня часто задумывался, казалось, без причины. Он был поэтом. Его душа мне представлялась синей, как небо. Что за цвет синий? В нем печаль и радость, мудрость и легкомыслие, волнение и безмятежность. Однажды, помню, Саня подозвал меня и сказал:

- Слушай, Серьга, сделаешь одно доброе дело? Дам конфет.

- Сделаю! - Я для него всегда готов был совершитьхотьстодел, ничегонетребуявза

мен.

- Вот конверт... ты его... - Саня покраснел. - Ты... понимаешь?.. незаметно подкинь его своей сестре Любе. Но только чтобы она не видела и узнала, от кого.

- Сделаю. Давай.

Я схватил конверт и побежал домой. Трататакал, воображая себя едущим на мотоцикле.

- Стой! Погоди!

Саня подбежал ко мне.

- Дай честное слово, что она ничего не узнает, и ты не вскроешь конверт.

- Даю честное слово, - уже с неудовольствием сказал я, оскорбляясь его недоверчивостью.