Новейшая оптография и призрак Ухокусай

– Сожалею, но у меня нет ответов. Я готов покориться любому вашему решению, только прошу не заключать меня в бутыль господина старого мастера оптографии. И, если позволите, я по-прежнему готов дать слово никого не кусать в этом доме.

– Да ведь ты сбежишь, и что тогда проку от твоего слова? – проворчал Переплет.

– Но я не могу сбежать, – последовал ответ. – Я привязался к молодому господину.

– Да уж, привязался – не отцепишься, – буркнул все еще воинственно настроенный Переплет.

– Н-наверное… – (Сударый получил возможность убедиться, что голос Ухокусая все-таки способен передавать узнаваемые интонации.) – Нет, боюсь, я неправильно выразился. Я действительно привязан к нему. Прикован. Я не могу долго быть вдалеке от него.

– Это результат повышенной эмоциональной восприимчивости? – спросил Сударый.

– Эти слова говорил старый господин мастер оптографии, – ответил предметный призрак. – Но это не совсем так. Мне трудно найти подходящее слово. Я зависим не от эмоций… Я зависим от своего желания иметь форму. Когда вам нужна какая-то вещь, я могу стать ею – я делаюсь нужным… полезным… Определенным.

– Как в тот раз, когда я нервничал и меня раздражало отсутствие трости в руке? – сообразил Сударый. – А Свинтудоеву нужна была его бритва?

– Это ужасные воспоминания. Я всегда был зависим, но впервые – настолько. Несчастный мастер-цирюльник часа не мог прожить, чтобы не вспомнить обо мне. И никакой возможности изменить форму – он нуждался только в своей дьявольской бритве.

– А вот Барберий Флиттович, помнится, эту историю по-другому рассказывал, – напомнил недоверчивый Переплет. – У него выходило, что это он от тебя избавиться не мог, а не ты от него.

– Да, я хорошо помню его рассказ, – согласился призрак. – Мастер-цирюльник действительно думал, будто мечтает отделаться от меня, то есть от бритвы, но то был самообман. На самом деле несчастный умалишенный был заворожен и покорен этим предметом, столь грандиозным в его больном воображении, что он наделял свою бритву поистине демонической волей. Каждый раз, когда он пытался выбросить меня, его внешняя часть кричала: «Оставь меня в покое!» – а внутренняя твердила: «Не бросай меня». И внутренний голос был сильнее. Настолько сильнее, что, если бы не чары бутыли, я оставался бы с мастером-цирюльником до тех пор, пока он не умрет.

– А как же отрезанное ухо Барберия Флиттовича? – тотчас спросил домовой, поймав Ухокусая на противоречии. – Он избавился от тебя с помощью старинного ритуала!

– Это не так, – спокойно ответил Ухокусай. – Мастер-цирюльник сказал вам неправду. На самом деле господин старый мастер оптографии придумал этот ритуал, только попросил брадобрея никому не говорить о том, как все происходило на самом деле.

– А как все происходило на самом деле? – спросил Сударый.

– Мастер-цирюльник пришел к старому мастеру оптографии, чтобы в очередной раз попытаться избавиться от меня. Мы с ним совсем недавно прибыли в город, он очень устал с дороги, но почему-то им овладела мысль, что на новом месте ему непременно повезет. И он пошел в оптографический салон. Войдя, заказал свой портрет, а когда его пригласили в полутемное помещение, называемое студией, достал бритву и, не придумывая ничего нового, сделал господину старому мастеру оптографии такое же предложение, какое делал уже до этого разным разумным в пустынных подворотнях. Однако на сей раз результат был совсем другим. Помощники господина старого мастера оптографии в минуту скрутили мастера-цирюльника, отобрали у него бритву, связали, и один из них отправился в полицейский участок. Мастер-цирюльник был в ужасе. Его пугала мысль о полиции, но еще большим мучением было для него видеть свою любимую бритву в руках старого господина мастера оптографии. Он так страстно желал, чтобы бритва снова вернулась к нему, что я не смог устоять. Правда, мастер-цирюльник хотел большего: ему хотелось, чтобы я проявил демоническую сущность и, летая по воздуху, перерезал веревки, а потом отсек ухо хозяину ателье, но этого я, разумеется, не мог. Я просто переместился в руку мастера-цирюльника. Старый господин мастер оптографии очень удивился, а потом, поразмыслив, приказал второму своему слуге догнать первого и сказать, что обращаться в полицию пока не нужно. Эти слова немного успокоили мастера-цирюльника, но когда после этого старый господин…

– Извини, что перебиваю, – сказал Сударый, – но ты не мог бы называть их по именам? Де Косье не такой уж и старый, да и столь полное титулование его затянет рассказ.

– Как пожелает господин молодой мастер оптографии, – без особой охоты откликнулся Ухокусай. – Позволено ли мне продолжить?

– Конечно. Еще раз извини, что перебил.