Новелла ГДР. 70-е годы

Только далеко за полдень они добрались до перегона, но снова и снова им приходилось ждать, пропуская вперед опоздавшие пассажирские поезда, и пробираться по подъездным путям становилось все сложнее. Юноша беспрерывно подбрасывал уголь, как будто жаром котла хотел растопить прозрачное как стекло небо. Сила пара уходила куда угодно, но только не в колеса. Белое солнце, слегка пригревая, постояло еще немного над их головами, чтобы потом растопиться в облаках, — осталось размытое светлое пятнышко; начиналась метель. Им стало ясно, что успеть они еще могут, если только отправятся немедленно и будут ехать без всяких задержек. Однако примерно через десять минут перегон снова закрыли. С трудом они довели состав до запасного пути, где им было выделено место, и настала ночь. Все их усилия оказались напрасными. Прошло несколько минут, а машинист все стоял перед приборной доской, не двигаясь с места, переживая свое бессилие и поражение. Он смотрел на свои большие жилистые руки, пропитанные маслом и смазкой, безвольно повисшие, и теперь уже не знал, чем занять их. Он думал о том, что упущенное можно наверстывать только до определенного момента. Хуже всего, когда ты уже достиг своего предела, отчетливо видишь его, но тебе не дано его преступить. Машинист медленно обернулся.

В полутьме перед ним стоял помощник, все еще как бы с отблесками пламени на лице, стоял и смотрел на него, и в этом взгляде читался вопрос: «Что же дальше? Ты должен знать. Ведь такие, как ты, знают все». Он не произнес этих слов, но взгляд его был красноречив. Машинист уже хорошо изучил эту его манеру. Он задыхался под этим взглядом. Во всех их неудачах этот жестокий взгляд обвинял только его.

— Может, позвоним социализму, пусть пришлет нам паровоз получше? — сказал юноша.

— Звони хоть самому господу богу, — устало ответил машинист.

— Это одно и то же.

Юноша сказал это просто так, только потому, что это забавляло его, и, конечно же, не вкладывал в свои слова какого-то особого смысла, но в тот момент машинисту больше всего хотелось дать ему затрещину. Он отвернулся. Это лицо стало для него невыносимым, и он тихо проговорил:

— Уходи.

Некоторое время царило молчание.

— Куда, шеф?

Машинист обернулся.

— Уходи! — крикнул он.

Юноша испуганно вздрогнул.

— Убирайся! — продолжал кричать машинист. — Видеть тебя больше не могу! Вон отсюда! Беги в диспетчерскую, погрей себе задницу! Да не забывай отмечать время, ни минуты не упусти! А я уж позабочусь, чтоб тебе заплатили за все, до последнего пфеннига! А если чего не хватит, я приплачу из своих, но сейчас уходи! Чего ты еще ждешь?

Юноша не двигался с места, глаза его сощурились, он стоял слегка наклонившись вперед, ожидая удара. Довольно долго не было слышно ничего, кроме густого пыхтения котла да свиста метели, бушевавшей вокруг паровоза. Время от времени одинокие снежинки залетали в кабину и бессильно опускались на колосники.

— Вообще-то таких, как ты, я в известном смысле уважаю, — тихо сказал юноша. Он выждал, пока его слова растворились в метели и пыхтении машины. — Ты все делаешь ради какой-то определенной цели, и тебя не интересует, рискуешь ли ты при этом собственной шкурой или нет. Иногда мне кажется, что все должны быть такими же, как ты, то есть такими же честными, чтобы об этом не надо было говорить, чтобы это и так чувствовалось.

Машинист не замечал, с каким трудом его помощник подбирал слова, сейчас ему было не до того. Поначалу он никак не мог сообразить, что ему отвечать на такие речи и надо ли. Он ждал совсем другого: упреков или чего-нибудь подобного.

— Гениальное открытие! — только и ответил он, но таким тоном, как будто юноша обругал его.

На этот тон юноша не обратил никакого внимания, теперь это было ему совершенно безразлично. Торопливо и мрачно он продолжал:

— Но когда у таких, как ты, вдруг сдают нервы, если им пришлось чем-то рискнуть, тогда…

— Что же тогда? — спросил машинист. — Смелее, договаривай.

— Тогда мое уважение рушится, как штукатурка с только что отстроенного дома! — крикнул юноша.

— Так, так, — проговорил машинист, — хорошо еще, мой друг, что не ты строил этот дом, а то обрушилось бы что-нибудь посущественнее, чем керамическая плитка, — ты ведь ее имел в виду, а?

Он с вызовом поглядел на помощника.

Вначале голос его казался мирным, но в последних словах вдруг вновь послышались агрессивные нотки. «Только не заводись снова», — подумал юноша. Все-таки ему удалось заметно успокоить старшего, и у того прошло желание попросту вышвырнуть помощника с паровоза. Это было глупо с его стороны, и он, разумеется, понял это. Пусть себе теперь бранится, особого напора в его гневе уже не было, напряжение спало. «Да и в конце концов, — так размышлял юноша, — подобной откровенности, дражайший, я ведь научился ни у кого другого, а у тебя самого». На его губах мелькнула горькая усмешка.