Новелла ГДР. 70-е годы

Через год после ареста отца моей матери разрешили свидание с ним в лагере. Мы добрались до последней станции узкоколейки. Извилистая улица вела в гору, мимо лесопилки, откуда доносился запах свежей древесины. На плоской вершине горы дорога поворачивала к лагерю. Вдоль дороги тянулись запущенные поля. Потом мы оказались перед широкими воротами, затянутыми колючей проволокой, и ждали, пока не привели отца. Сквозь проволоку я видел, как по засыпанной щебнем лагерной улице приближался отец. Чем ближе он подходил, тем медленнее становились его шаги. Лагерная роба была велика ему, и он выглядел совсем маленьким. Воро́т не отпирали. Просветы между рядами проволоки были слишком малы, и он не смог протянуть нам руки́. Мне пришлось подойти вплотную к воротам, чтобы разглядеть его худое лицо. Оно было очень бледно. Я не могу припомнить, о чем мы говорили. За спиной отца стоял вооруженный охранник с розовым круглым лицом.

Как мне хотелось чтоб мой отец, был акулой
В пасти его находили бы смерть китобои
(В их крови я бы плавать учился)
Кит голубой моя мать имя мне Лотреамон
Безвестный павший в Париже в 1871-м.

4

Найти работу, будучи женой отца, моя мать не могла. Поэтому она согласилась с предложением одного фабриканта, который до 1932 года был членом социал-демократической партии. Мне было позволено обедать у него. Каждый день в двенадцать часов я, навалившись всем телом, отворял чугунные ворота перед домом своего благодетеля, по широкой каменной лестнице поднимался на второй этаж и, помедлив, нажимал белую кнопку звонка. Горничная в белом переднике вела меня в столовую и усаживала за большим столом напротив жены фабриканта под картиной, на которой охотничьи собаки терзали умирающего оленя. В окружении массивных фигур хозяев я ел, не поднимая глаз. Они были ласковы со мной, справлялись об отце, угощали конфетами и разрешали гладить свою собаку: она была жирная, и от нее пахло. Есть на кухне мне пришлось лишь однажды, когда были гости, которых смутило бы мое присутствие. В тот день, когда я в последний раз подходил к этим чугунным воротам, шел дождь. Я навалился на них всем телом, они скрипнули петлями и подались. Поднимаясь по каменной лестнице, я слышал шум дождя. Самого хозяина за столом не было. Он уехал на охоту. Подали говядину с хреном и картофельные клецки. Я ел и слушал шум дождя. Последняя клецка не удержалась у меня на вилке и, развалившись на две половинки, упала на ковер. Хозяйка заметила это и посмотрела на меня. В ту же секунду с улицы донесся шум подъезжающего автомобиля, затем, уже перед домом, скрип тормозов и крик. Я видел, как жена фабриканта подошла к окну, а потом бросилась из комнаты. На улице, подле своего автомобиля, нагнувшись над задавленной им женщиной, стоял фабрикант. Когда из комнаты я вышел в парадное, двое рабочих как раз внесли ее сюда и положили на пол. Я видел ее лицо, судорожно разинутый рот, из которого текла кровь. Потом появился другой рабочий, принесший охотничьи трофеи: зайца и нескольких куропаток, — и положил их тоже на пол на почтительном расстоянии от истекавшей кровью женщины. Я почувствовал, как хрен подступил у меня к горлу. На каменной лестнице тоже была кровь. Не успел я добежать до чугунных ворот, как меня вырвало.

5

Мой отец был освобожден с условием, что он не будет появляться на месте своего прежнего жительства. Была зима 1934 года. Мы ждали его в двух часах ходьбы от деревни, посреди занесенной снегом проселочной дороги. В руках у матери был узел — его пальто. Появился он, поцеловал меня и мою мать, надел пальто и отправился обратно, сквозь снег, сгорбившись, как будто пальто было слишком тяжело для него. Мы остались стоять на дороге и смотрели ему вслед. В морозном воздухе было видно далеко. Мне было пять лет.

6