Новелла ГДР. 70-е годы

И тогда мужчина обнял ее за плечи и увел прочь. Послышался оклик — звали ребенка, который против воли поплелся следом за взрослыми в тот мир, где во всем должен быть свой порядок. Надо мной проплывали облака. Их колеблющийся занавес дарил мне тепло и прохладу. Корзина для подаяний опустела. Тогда я припал к груди каменного ангела, я пытался передать свое тепло ему, который обращал ко мне свой лик, — не тому, другому, что лежал ничком, подставив мне спину с колкими прутьями железных креплений. Но его каменный хлад передался мне. Меня поразила жесткая неподатливость его форм. Вся фигура его, это стылое «готическое S», терзала тело мое, врезалось мне в позвоночник. Устремленный в небеса взор ангела оскорблял меня своей отрешенностью от всего земного. Я нащупал пустую винную бутылку, которая теперь была наполнена моими стихами, заткнул ее и бросил морю; со всплеском море приняло ее и — нежданно-негаданно — выплеснуло мне взамен непочатую бутылку вина. И я почувствовал: единственное, что на мне осталось из одежды, — это воротничок. С того дня я стал сочинять поэтические послания и бросал их морю, заключив в стеклянные сосуды. Единственною темой была ОНА. Но в ней я с неизменным постоянством раскрывал себя. Любовь и верность, одиночество, надежду, ожидание и свершение ожидаемого исторгал я из души своей, — и этот крик души я заключал в стеклянные сосуды, затыкал их пробкой и прислушивался, как все это звучит и каково на вид, когда прозрачна форма. Творения свои я не без внутреннего содрогания выбрасывал в море и удивлялся, что море неизменно воздавало мне сторицей. Я с утра до вечера бродил вдоль побережья, где прибой неустанно и неугомонно обкатывал обломки старинных зданий в бесформенные глыбы, а после глыбы те размалывал в мельчайшие песчинки; и там я между скал выискивал выбрасываемое волнами и подбирал все, что могло сгодиться. И тогда, набравшись дерзости, я стал сочинять все новые и новые истории о себе и о своей девушке. Я отдал ЕЕ многим другим мужчинам: толстым, тощим, длинным, коротышкам, раздражительным и нежным, в летах и в юном возрасте, умным и глупцам, трусливым и безрассудно смелым… Она страдала среди умных, потешала дураков; или же бывало — роли менялись. У нерешительных она отнимала остатки мужества, смелого делала отважнее льва, а иной раз случалось по-другому. Больших людей она делала великими, заурядного низводила до ничтожества; или же результат бывал обратным. Она была рабой безжалостного, становилась жертвой человека раздражительного, но порою удавалось ей и свирепейшего держать под каблуком. Дикаря из дикарей обращала в кроткого агнца — и лишь перед дураком из дураков у нее опускались руки, не находила она средства против глупости: дурь не пошатнешь. Ну а что до меня, то частью себя я был с НЕЮ в каждом из этих двойников. Я сам, своею собственной персоной — простите, уважаемые сограждане, — я выступал в обличье то глупейшего из глупых, то утонченнейшего умника, или же я был нежнейшим, или — первобытнейший дикарь; короче, я был под маской каждого из этих подставных партнеров, кого давал ей в спутники жизни. Частью себя я был близок с нею в том, узколобом; в том, с волосатым торсом; был льстивейшим из кавалеров и обольстительным кавалеристом, бывал отменно тонок под мантией ученейшего мужа — и мужланом, когда по роли мне полагалось быть сутенером. Но неизменно я уходил ни с чем, опустошенный ее скупым «Прости меня!». Эти мои истории о нас двоих были многолики по сюжету, но по сути все на одно лицо: заканчивались они разрывом. Истории свои я также рассовывал по бутылкам и швырял их морю. Тут я обнаружил, что лист гинкго у меня во рту пожух и стал прозрачнее. С каждым моим посланием морю лист усыхал, резче проступали тончайшие его волокна, точно кровеносные сосуды сквозь кожу чахоточного.