Новелла ГДР. 70-е годы

— Вот так так! — говорит Регина, протягивая мне через порог руку. «Вот так так» означает: приехал, хорошо, что ты здесь, ты ведь уже по-настоящему здесь, уже и выпил даже, тебе у нас хорошо, но подожди, пока до тебя дойдет очередь, видишь ведь, мы — семья. И еще это означает: таких забот у тебя нет, так что же тебя мучает?

Мы понимаем друг друга без слов с тех пор, как, сидя на кухне в доме ее матери, ели искусственный мед до объявления воздушной тревоги или после.

Сабина еще раз заглядывает с порога и бежит к Рихарду сообщить о моем приезде.

Регина входит в комнату, оглядывает пластинки, будто видит их впервые, лицо у нее утомленное. Входит и Рихард, он садится к столу, и все мы ждем щелканья ортопедического аппарата, но его нет, Рихард обеими руками укладывает свою бессильную ногу на пододвинутый стул. Мы сидим втроем под чересчур яркой лампой, а Сабина занята плиткой шоколада, старательно развертывает ее. Я попиваю «Адлерсхофскую». Рихард наливает себе полную рюмку. Регина от водки отказывается. Мало-помалу комната принимает их как свою принадлежность. Вот так, вечер за вечером, сидят они в своих креслах, я же, как не раз бывало, их гость. По поводу моего здоровья, по крайней мере в этот вечер, нет причин выражать беспокойство. За сегодняшний день каждый из них на своем посту в разных больницах города сделал все, что должен был сделать, и еще немного больше. Завтра выяснится, подтвердят ли прописанные лекарства правильность диагнозов. Ночью, пока они спят в своих супружеских постелях, а Сабина — в кроватке с решетчатыми стенками и негритенком над изголовьем, я же — на диване в большой комнате, на котором сижу сейчас рядом с Сабиной, лекарства делают свое дело в кровеносных сосудах больных, пасуют или пробивают себе дорогу к победе, ведут незримые бои, а днем врачи будут заново решать необходимость их, назначать новые сражения. Я смотрю на Рихарда и Регину, на их сосредоточенную усталость. Регина — врач-ассистент в легочной клинике на другом конце города. Она знает эту клинику как свои пять пальцев, сама год пролежала там. Следовало бы, чтоб каждый врач перенес болезнь, которой страдают его пациенты. Рихард двенадцатилетним мальчиком болел детским параличом.

Я не так утомлен, как они, поэтому рассказываю я, рассказываю обо всем, о чем хочется рассказать. Ведь у всех есть маленькие столкновения с действительностью, есть они и у меня. По памяти я нарисовал портрет Сабины, мне хотелось, чтобы это было больше чем простая фотография ее лица с едва выступающим носиком, светлыми глазами и светлой копной волос; больше того, мне хотелось показать ребенка, растущего в атмосфере всеобщей заботы — родителей, дошкольных воспитательниц, будущих учителей и тех, кто проектирует дома с иных позиций, чем это делалось в 1911 году. Картина принята. Вместе с другими будет выставлена в одном из крупных залов.

Мы еще раз переезжаем, говорит Регина, но в конце концов нам и здесь неплохо, да и соседи знают, кого можно ночью поднять с постели, если заболит живот.

Рихард, держась за спинки стульев, подходит к шкафу и показывает мне новые пластинки — недавнее приобретение: Барток, «Летучий голландец»; Рей Чарлз лежит на диске проигрывателя.

Все для гостей, говорит Регина, встает и идет на кухню. Рихард запускает Рея Чарлза, Сабина побежала за мамой, руки мыть. Ей первой надо укладываться в постель, и поужинает она в кухне. Лежа в кроватке, она поет новую песенку, поет громко, чтобы мы в большой комнате слышали. Рихард смотрит на часы и отправляется к ней, ждет, пока она закончит, и взглядом приказывает — спать. Я зашел вместе с Рихардом, и мне тоже достается поцелуй-спокойной-ночи. В прихожей мы останавливаемся перед Ван Гогом, и я рассказываю о товарище, который в амстердамском музее видел оригинал. Регина, переворачивая на сковородке омлет, вставляет из кухни свое «вот так так!». Она сует нам в руки тарелки, ножи, вилки, и мы несем все это в большую комнату на стол. Посуда — тоже недавнее приобретение, и я как профессионал должен оценить рисунок и определить стиль.