Новелла ГДР. 70-е годы

Рихард отводит Сабину в детский сад. Ему ближе в его больницу, чем Регине. Ей приходится целый час катить по городу на трамваях с несколькими пересадками, пока она добирается до своей клиники под оголенными деревьями парка. В этот час трамваи набиты людьми, мокрыми от дождя. Верные своему представлению о жизни, они сделают за этот день все, что должны сделать, и еще немного больше. Я уже не различаю лица Сабины среди других ребячьих лиц, вылупливающихся из-под капюшонов. И Регинино лицо уже заслонили рентгеновские снимки, и Рихарда уже не вижу, только глаза его стоят передо мной, когда он принимает первого пациента. Около десяти звоню Регине. Она как раз диктует справку для больного: его выписывают. «Туберкулез, — говорит она, — это болезнь, которую можно одолеть».

Перевод И. Горкиной.

ПАУЛЬ ГРАТЦИК Ученик моей жены

© Sinn und Form, 1978, № 2.

Началось это, кажется, осенью прошлого года, когда я в четыре часа готовил кофе и в ожидании жены поглядывал в окно: вот-вот она появится из-за угла нашего квартала.

Жена моя — учительница и к тому же еще ведет группу продленного дня. Часов у нее немного, и, когда уроки заканчиваются, она присматривает за детьми, которые не расходятся по домам, потому что родители их еще на работе. Она кормит своих учеников, следит, чтобы после обеда они поспали, потом помогает им делать домашние задания, а с теми, кому это нравится, репетирует какую-нибудь инсценировку. Последней была «Снежная королева». Сказка, в которой ни одна девочка не хотела играть злую атаманшу.

Я ждал ее — эту женщину. Поставил две чашки, пепельницу, сливки, сахар и снова глянул в окно. Но она уже входила в прихожую. Возможно, я просмотрел ее в толпе или она подошла к дому, когда я вытряхивал пепельницу и прервал наблюдение. Она даже не сказала, как всегда: «Добрый день». Я крикнул в прихожую, не хочет ли она кофе. Она ответила: «Да, чашечку». Но выпила целых три и после каждой выкурила по сигарете. А свободной рукой барабанила по столу и так ожесточенно скребла ложечкой по дну чашки, что, подумалось мне, могла бы пробурить нефтяную скважину. Но сегодня она была бледней, чем обычно; я обратил внимание, что лицо ее осунулось и на нем обозначились поры; она все покусывала нижнюю губу. Видеть ее такой вовсе не устраивало меня. И я подумал: так уж и быть, пусть выдаст мне пять марок, и отправлюсь-ка я в «Капельницу», чтобы пропустить дюжину пива, — там по крайней мере можно хоть с кем-то побеседовать. Жена сказала: «Как ты думаешь, Мышонок, что сегодня у меня стряслось?»

Жена моя родом из Геры, а там, в Тюрингии, друг друга называют мышонком или еще какими-нибудь звериными именами. И поэтому свою дочь я называю мышонком и жену тоже, и моя жена говорит мне «мышонок» и дочери говорит, но наш ребенок, когда у нее все в порядке, говорит мне «господин отец». А когда ей что-нибудь надо, она говорит «мой папочка».

И жена рассказала: «Мальчишки моего класса подрались, и один из них упал как подкошенный. Его пришлось немедленно отправить в больницу». Я спросил, как это можно так подраться, чтобы угодить в больницу. Мышонок не могла на это ответить. Тогда я включил телевизор и, прихватив из холодильника бутылку радебергского пива, устроился в кресле, чтобы посмотреть единственную нашу секс-передачу — гимнастику в шесть вечера.

На следующий день я отправился встречать Мышонка, так как накануне мы с ней разругались в пух и прах, хотя она даже не подозревала, в чем дело. Она вообще не могла предположить, что я, когда у нее на уме только мальчик, могу заниматься какими-то дрязгами. А у меня ни много ни мало отклонили пьесу, заказанную мне профсоюзом к смотру рабочей самодеятельности. Об этом я ничего не сказал: смелости не хватило. Потому что потерял четыре тысячи марок и к рождеству снова сидел без гроша. А я уже высмотрел ей подарок — кольцо. И вот профсоюз ответил отказом — это после четырехнедельных раздумий! Хотя поначалу, получив от меня пьесу, они сразу же позвонили и заверили мою жену, что я превзошел самого себя. А теперь — отказ, на том основании, что пьеса моя недостаточно сценична; но до меня дошли разговоры, что, дескать, она не выдержана идеологически. И последнее возмутило меня окончательно. Ведь подобную болтологию опровергнуть нечем, кроме как постановкой на сцене, а это, разумеется, уже отпадало. К тому же полное безденежье, и в довершение всего жене — мало ей несчастного случая с мальчиком — пришлось выслушать от меня то, что предназначалось профсоюзу или еще кому-то. Но с голого взятки гладки!