Новелла ГДР. 70-е годы

На площадке перед дворцом послышался шум каких-то других моторов. Она выглянула в окно, — уже почти стемнело. Подъехали три «Волги», оттуда вылезли какие-то мужчины и вступили в полосу света, падавшего из входной двери, в руках у них были букеты цветов, свертки, чемодан. Она услыхала шаги по лестнице, всплески разговоров и смеха через открывшуюся дверь садовой гостиной, потом музыку. Песни, которые пели два-три года назад — поэтессе вспомнились отдельные строчки, — под них было хорошо танцевать, тесно прижавшись друг к другу. Интересно, если по паркету топает больше ног, он больше скрипит или нет? Она всякий раз пугалась, когда, подходя к среднему из трех больших окон, своими шагами вызывала легкое поскрипывание дерева, которому вторило нежное звяканье стекол в левом и правом окне. Наверное, там теперь ничего не слышно, кроме музыки и смеха, только владелица дворца в бидермейеровской накидке с рюшами по-прежнему безмолвно взирает на гостей своими прекрасными темными глазами. В садовой гостиной было теперь столько же мужчин, сколько женщин — считала поэтесса, все больше отвлекавшаяся от своего занятия, — и женщины очень недурны, румянец у них на щеках теперь неподдельный, они чувствуют себя легко, беззаботно, почти невесомо.

Но и на первом этаже не обошлись без музыки, как установила поэтесса, непростительно рано спустившись к ужину, — четверо молодых солдат Народной армии снимали чехлы с инструментов в той самой боковой комнате, куда постояльцам Дома торопливо и не слишком радушно подали ужин. Поэтесса не спешила уходить — выкурила сигарету, купила бутылку красного вина и, не скрывая любопытства, слонялась у дверей зеркального зала, пока оркестр не настроился и не начал играть. Гости оставили лишь наполовину опустошенные блюда с закусками и встали в круг. Новобрачные пошли танцевать. Молодая, очевидно, чувствовала себя лучше, она откинула голову назад, так, что фата вилась у нее за спиной, и смеялась, показывая дыру между зубами. Муж тоже смеялся. Ему было жарко, рукава рубашки с оборочками он уже закатал, и поэтесса приметила у него на руках рыжеватую шерсть. Танцуя, он снял жилет и кинул его тетушкам и бабушкам. Но вот оркестр, без паузы, заиграл уанстеп, и все общество, разделившись как попало на пары, пустилось в пляс. Молодой муж препоручил жену какому-то седобородому старику, а сам вышел. Проходя мимо поэтессы, он на секунду остановил на ней глаза, обведенные красными кругами.

У себя в комнате она медленно вытащила пробку из бутылки, не раскрошив, и налила себе стакан.

Грохот ударных на первом этаже звучал глухо, как будто доносился из подвала.

Когда над деревьями парка взошел яйцевидный месяц, она налила себе второй стакан вина. Опершись локтями о подоконник, глядела в окно и пила, медленно, понемножку. Она присутствовала — и не присутствовала — на двух торжествах. Становилось все труднее разобрать, какие звуки откуда исходят, над всеми преобладал стук, от которого заметно сотрясалась лампа на письменном столе. «Когда мы поженимся, малышка?» Она вспоминала этот вопрос, вспоминала его лицо после того, как ответила. Он был такой, как всегда. И она была такая, как всегда, — или казалась себе такой. Она налила еще вина. Месяц был красивый и смешной. Она задернула занавеси. Недовольная собой и все же в каком-то блаженном состоянии, улеглась на тахту и заснула. Спала она беспокойно, ее то и дело будили хлопающие дверцы машин, рев заводящихся моторов. Под подушкой у нее гремел барабан. Поздно ночью или ранним утром застучал дизель свадебного автобуса.

Тахта, на которой она сидела во сне, была такая же мягкая и широкая, как та, на которой она спала здесь. Она сидела и наливала себе чай из стеклянного чайника, который Йохен Райнерт поставил перед ней на столик. Сам Йохен Райнерт не садился, а ходил взад-вперед по комнате. Пиджак он снял, тонкая водолазка едва прикрывала большой живот. Йохен, жестикулируя, рассуждал об элегическом настроении в лирике, поминутно одергивая водолазку: должно быть, он выстирал ее в слишком горячей воде. Поэтесса в расстройстве чувств пила чай. Йохен встряхивал седыми волосами, на лбу их уже не было, они росли откуда-то с темени и сзади падали на высокий ворот водолазки, — он с силой тряс ими и говорил, что она не умеет писать и должна раздеться.

— Ты должна раздеться, — твердил он.

Очень осторожно — дело ведь шло об их литературной дружбе — она возразила, что вовсе не за тем приходит к нему, своему консультанту и критику.