Новелла ГДР. 70-е годы

За несколько шагов до плоской вершины горы, там, откуда начинается санная дорога, там, где лес редеет к югу, он находит просеку, все ту же просеку среди малинника и рябинок. Между кустов — вулканический выброс базальта. Кому дано, тот видит: Замок грез. Здесь были ворота, здесь — переход, ведущий к рыцарской зале, оттуда путь вел в оружейную залу, а по второму, длинному коридору вы попадали в королевскую опочивальню. Тут стояло королевское ложе в мерцании полутемной ночи, ложе, покрытое, занавешенное, осененное мягким малиновым вязаньем. Все осталось, как было. Феликс идет по дороге, обходя стороной коридоры и залы, тайники и красные своды замка. А память его тем временем прилагает усилие, чтобы навсегда наложить заклятие на ворота замка.

В зарослях малинника он замечает двух старичков, которые лакомятся последними ягодами. Они громче, чем нужно, перекликаются друг с другом. Должно быть, оба туги на ухо. Старушка визгливо смеется, ее в равной мере радует и расслышанное, и нерасслышанное. Феликс К. приветливо машет старичкам. Они с благодарностью кричат в ответ: «Ходи по малину, покуда ходится. Первые ягоды все равно что последние — слаще всего». Верно, бабуля, я тебя хорошо знаю. Это ты украшала вязаными изречениями шарф своей внучки.

Он прибывает на место встречи, когда оратор, не вообще оратор, а кто-то, кого он должен знать, кончает свою приветственную речь такими словами: «А теперь давайте будем пить кофе и хорошенько обнюхаем друг друга. Самое время».

Пока звучат аплодисменты, Феликс отыскивает свободный стул за составленными в виде буквы «П» столами. Но оратор, который все еще стоит на своем месте за поперечным столом, решительно пресекает эти недостойные попытки. Он, надо полагать, прекрасно знает опоздавшего, но решает обыграть ситуацию и требует менторским тоном, чтобы ученик, который, к сожалению, прогулял начало урока, назвал себя. После встречи с Лизой Феликс ошибочно уверовал, будто он всем здесь известен и памятен. Поэтому его на миг покидают и чувство юмора, и дар речи. Когда же он наконец произносит: «Я Ликс», ему чудится, будто он произнес эти слова на языке, которым не пользовался вот уже сорок лет. В ответ на это — дружный вопль и рукопожатия со всех сторон, и все обращаются к нему на «ты», и он рад, но за радостью — мучительные попытки угадать, как же зовут того, кто говорит с ним в данную минуту. Спрашивать ему не хочется. Он надеется вспомнить, пока будут пить кофе. Для начала оратор напоминает ему о суровом правиле: кто опаздывал на урок, тот должен был весь день просидеть возле двери на скамье позора. Исключений не бывает, даже для Ликса. Итак, он занимает место возле дверей, в самом конце накрытого для кофе, украшенного свечами и деревянными щелкунчиками стола. Соседом его оказывается человек с узким, в шрамах лицом, у соседа темные, гладко зачесанные назад волосы, чуждые всякой сентиментальности губы и зоркий, с крестьянской хитрецой взгляд. В этом мужчине Феликс тотчас узнает прежнего мальчика, Иоганна Шрайнера. «Привет, Иоганн!» Впрочем, тот и сам отрекомендовался: «Иоганн Последний, он же главный тупица во всем классе все восемь лет подряд. Без исключения. А ты почти всегда был первым. Удачное соседство!» Коньяк уже разлит по рюмкам. Пока чокаются, он узнает мальчика в еще одном мужчине: Гейнца Ворака. «Ворак-дурак, залез на чердак, раз-два-три…» Считалка, высмеивающая молчаливого, погруженного в себя Ворака. Ворак протягивает свою рюмку, кивает Феликсу, но не произносит ни слова. Сначала разговору мешает народное искусство. Цитра, гармоника, трехголосое пение, женские голоса, бойкий конферанс, метко очерчивающий языком местные характеры, экзотика Рудных гор, приманка для туристов. И поскольку Ликс каким-то боком причастен к искусству, ему и подобает вручать цветы. Он охотно потолковал бы с народными артистами, но те торопятся, их ждут в соседнем ресторане.

И тут наконец пошли рассказы: а ты еще помнишь, как… Как первого ученика не раз и не два посылали за последним, чтобы привести того в школу, как папаша Шрайнер грозил палкой, как Иоганн поднимал запрятанный где-нибудь на меже и перевязанный бечевкой сверток со школьными принадлежностями, прятал его под рубашку и скоренько сматывался вместе с посланцем. Вообще-то говоря, Иоганн охотно ходил в школу, — охотно, пока не пропадала охота, потому что в школе у него вечно слипались глаза и ребята над ним потешались.

— Если захочешь и если сумеешь, ты, господин ученый, можешь безо всякого говорить со мной по-английски, — сказал Иоганн. Стало быть, Иоганну и вести рассказ.

— Когда началась война, в тридцать девятом то есть, я пошел добровольцем в армию. Хотел вырваться из этой дыры и что-нибудь увидеть. Хотел быть сам себе голова. Я — добровольцем к десантникам. Бренделевский Гейнц — в СС. Тоже добровольцем.

— Гейнц — добровольцем в СС? А ты, часом, не сочиняешь, Иоганн?

Феликс глядит на Ворака. Надеясь, что тот разделит его удивление. Ворак молчит. А Иоганн не дает оборвать нить своего повествования.