Новелла ГДР. 70-е годы

Феликс К. вдруг делает открытие, что и другим людям тоже выпадало на долю детство, которое они могут назвать исключительным. Почему при слове «детство» он всегда думал лишь о своем собственном? Почему он подсознательно отгонял саму мысль о том, что возможны и другие детства, кроме описанных в книгах? В эту минуту — оркестр переходит к нестареющей мелодии «Верного гусара» — он испытывает горечь большой утраты. Его дама — и еще одна непохожая на других судьба — «гусара», как он чувствует, терпеть не может. И когда у него хватает галантности пригласить ее на рюмочку, она приветливым тоном — впервые за все время — говорит, что вот уж никак от него не ожидала.

Стойка густо облеплена гостями. Кольцо открывается и снова смыкается за ними. И уж конечно, возле стойки царят иные мысли и иные разговоры, чем перечень больших утрат. Тут малость подтрунивают над каждым, над Ликсом, к примеру, который лишь затем — единственный — опоздал на встречу, чтобы его большая голова произвела максимальный эффект. Над Карлой, которая весь день изображает неприступную даму и первую секретаршу. Карла неохотно огрызается: «А, все вы, мужики, на одну стать!» Мужчины находят ответ Карлы удовлетворительным и пьют за женщину ее года рождения — самого лучшего во всем столетии. Вдруг рядом возникает Лемхен и гладит Карлу по руке, которой та крепко обхватила ножку рюмки. Лемхен умеряет их тщеславный пыл. «Каждый год, — говорит она, — ускользает, что твоя кошка, и каждый год плодит своих котов и своих кошек».

Стойка снова пустеет. В зале затеяли групповой снимок. Стремление к живописной небрежности расстановки и одновременно желание наидостойнейшим образом предстать на документальном свидетельстве этого дня перед родными и знакомыми, перед детьми, внуками и правнуками заставляет участников за шумовой кулисой из шуток и криков принимать выигрышную позу и делать серьезную мину. Жена одного из соучеников, который в первые послевоенные годы подался на Запад, хочет принести посильную пользу в качестве фотографа. Этой маленькой и жизнерадостной особе при ее телосложении нелегко взобраться на стул, а тут вдобавок вспышка на ее супермодерновой японской камере не желает функционировать. Техника упорно не желает считаться с ее выкриками: «Внимание, снимаю». Почему-то, когда делают групповые снимки, без таких смешных недоразумений не обходится. Проходит еще какое-то время, выигрышные позы сменяются естественными, пока кто-то не достает свою старую надежную «Практику». И смотри-ка: вспышка срабатывает немедленно. Это исторгает из уст гражданина ФРГ, который, занимаясь политической деятельностью, весьма высоко ставит свою государственную принадлежность, латинское речение: «Ex oriente lux»[16]. В ответ Иоганн Шрайнер любопытствует, что это за сорт сигарет такой, уж не в Дрездене ли его делают.

Во время фотопроцедуры Иоганн упорно держался рядом с Феликсом. Но потом Лемхен приказала Феликсу стать рядом с ней, именно приказала, а теперь, когда снова начались танцы, она объясняет ему причины своего поведения. Лемхен, теперь ласковая и вкрадчивая, как кошечка, говорит: «Каждый на свой лад умен, каждый на свой лад глуп. Вот и я, к примеру, когда-то думала, что если девушка, замирая от страха, украдет у пекаря ситник с изюмом ради какого-нибудь парня, потому что этот парень обожает ситник с изюмом, и они вместе съедят его, и парню достанется бо́льшая часть, потому что мужчины всегда желают иметь большую часть, — может, ты не забыл еще, это было в сарае за огородами, — вот и я надеялась, будто для парня это хоть что-нибудь да значит. А для тебя это ровным счетом ничего не значило. Ты только и сказал: «Большое спасибо». А я-то, дура, еще дала тебе в придачу корзину салата для твоих кроликов. Не чего-нибудь, а салата! Я думала, что мы оба, ты и я, должны всегда быть вместе, в горе и в радости. Иметь детей. Потому что оба мы хорошо знали, как оно бывает, когда у ребенка нет настоящих родителей. Вот я и говорю, что каждый человек и умен, и глуп. Всегда останется что-то сверх того, а мы понимаем это, только когда все пройдет».

Доротея Кемп, иначе Лемхен, была приемной дочерью и самой дешевой рабочей силой в хозяйстве у торговца фруктами, овощами, рыбой и бутылочным пивом Вильгельма Кемпа, более известного под именем Кемп-банкрот. До нацистов он примерно раз в год или в два объявлял себя несостоятельным. И каждый раз почему-то выходил сухим из передряги, лишь немного изменив профиль своего торгового заведения. Позднее, став представителем власти, в расшитом мундире, он мог уже обходиться без столь искусных маневров. Прежде всего он обеспечил себе монополию в оптовой виноторговле на подвластной ему территории. Рекламный лозунг Кемпа: «Немец пьет немецкое вино» — принудил его добрых соотечественников неизменно снова и снова наполнять его дырявые карманы. В одном из винных погребов оккупированной Франции Кемпа хватил кондрашка. Его имя тоже стоит на второй доске в церкви.