Новеллы

Я представлю вам таможенника Гергея Михаловича. Наши писатели не знают людей его породы, его профессии. В кругах, близких к правительству, уже поговаривают, не пора ли, мол, завести звено самолетов, которые бы следили, с надлежащей ли печатью приплывают к нам из-за границы перистые облака, и еще, пожалуй, взимали бы плату с весеннего безмятежного ветерка. Пассажир, отправляющийся поглядеть на белый свет, будьте осторожны. Если перед отъездом вы поели тушеной телятины с красным перцем в обудайском кабачке и случайно прихватили там несколько зубочисток, извольте раскошелиться на границе, ведь даже зубочистку нельзя провозить беспошлинно.

Жизнь молодого таможенника, такого, как Михалович, проходит в большом красном здании; в дверях его, подпирая стену, стоят два финансовых инспектора в зеленой форме, вооруженные нескладной короткой саблей; они, словно поэты, не сводят глаз с излучин туманной реки, не обращая ни малейшего внимания на озабоченный суетливый таможенный люд. Народ торопится. Один похож на араба: на худом смуглом его лице выделяются белые веки; на другом будто написано: «Рыжий да красный — человек опасный»; у этих лица бледные, мучнистые, но вид беззаботный, а те вон напоминают крыс, вылезших из водосточной трубы. На расходящейся в обе стороны лестнице стоит непрерывный гул. Все спешат, летят сломя голову; чиновники ради месячного жалованья трудятся здесь усердно, однако не отказывают себе во вкусном завтраке. Его можно получить внизу, у буфетчицы. Салями, горячие, дымящиеся сосиски, пиво в красивых кружках, итальянские апельсины и арабский инжир, шоколад и шнурки для ботинок, сигареты и духи, а также бритвенные принадлежности — вам охотно продадут все это, покупайте себе на здоровье.

В буфет заглядывал и Гергей Михалович, которого на таможне звали малыш Гергей или Гергейке. Более всего славился он своей необыкновенной вежливостью. Гергейке напоминал того маленького китайца, который, споткнувшись о камень, приподнимает шляпу и смиренно просит у камня прощения. Говорят, однажды в контору влетела огромная муха, и малыш Гергей, строчивший что-то при свете электрической лампы, вздрогнул от испуга, решив почему-то, что это тетушка господина начальника.

— Мне почудился даже скрип двери и чей-то шепот, — позже оправдывался он.

Словом, он был такой робкий, что приветствовал даже муху:

— Целую ручку, сударыня.

Все конторские барышни представлялись ему ангелами. Уронит что-то какая-нибудь из них, он летит со всех ног; ползает по полу, ищет оторвавшуюся пуговку или упавшую английскую булавку. Его мать, вдова, давала ему с собой обильный завтрак, и малыш Гергей делил его меж всеми, угощал первый и второй этаж.

Но в один прекрасный день нашему Михаловичу осточертела собственная вежливость. Угодливая его улыбка потускнела; он уже не торопился поднять чью-нибудь булавку и не щелкал крышкой своего портсигара, когда кто-то из коллег красноречивым жестом клал руку ему на плечо:

— Выкурим по одной?

Парень захандрил. Он понял, что на нем ездят верхом. На таможне он прошел хорошую школу.

Служил там и таможенник Штиглинц. Рыжий, веснушчатый, лопоухий, с огромными руками и ногами, с пронзительным голосом, он был большой ловкач, этот Штиглинц.

Знал он всех на свете. Мог подойти к совершенно незнакомому человеку и запросто поздороваться с ним.

— Как изволите поживать?

И жал ему руку. Авось пригодится. Очереди Штиглинц никогда не выстаивал, а обращался прямо к чиновнику:

— Разрешите, господин старший советник? Всего минуточку… Не так ли, господин старший советник? Как ваш щенок, господин старший советник? Уже лает или все еще сипит?

И через головы людей сует свои квитанции, марки, а старший советник, ленивый господин с большой лысой головой, неодобрительно косится на него.

— Эх, Штиглинц, Штиглинц, нет у меня щенка.

— Разумеется. Прошу прощения. Я спутал вас, господин старший советник, с господином старшим советником Гадьёвским. А у вас прелестный сынишка, лет десяти. Он недавно получил по арифметике отлично. Кого удивит, если сынок ваш со временем станет главным бухгалтером? Не правда ли? Дай-то бог! Ведь здесь, на центральной таможне, не найти человека лучше, чем вы, господин старший советник.

Штиглинц всегда на все умел ответить шуткой.

Михалович лишь искоса на него поглядывал. Он чувствовал, что может сравняться с ним в бойкости. И начал с приветствий, а потом стал так же пролезать без очереди и ловко совать свои бумаги в отверстие проволочной сетки. Вскоре он превзошел самого Штиглинца; тот вел себя нагло, а наш Гергей порой пускал в ход всю свою обходительность: расшаркивался, не уставал кланяться, благодарил за каждый росчерк пера. Иногда, выйдя из ворот, ошалевший, точно пьяный, он спускался к самой реке и, глядя на воду, тяжко вздыхал. Он не был философом, но подчас у него вырывалось:

— Да стоит ли жить-то?