Новеллы

Имя свое он еще помнил: Иштван Петерсен. Когда-то, давным-давно, так назвал его господин учитель, вручая ему вложенное в серую обложку свидетельство об окончании начальной школы. В конторе, куда он пришел получать трудовую книжку, в дверях канцелярии появился рассыльный в синей форменной куртке, в фуражке и, строго взглянув на кучку людей рабочей наружности, гаркнул: «Петерсен Иштван!» И это тоже был он. Видел он себя и в толпе молодых парней-швабов, у каждого из которых на круглой черной шляпе свисал из-за ленты весенний цветок, такой квелый, будто тоже хлебнул палинки. В стороне, раскрасневшиеся, стояли, смущаясь, девушки, матери. Потом все парни ввалились в большой зал, где за длинным столом сидели в ряд господа, а перед столом, с погасшей сигарой во рту, расхаживал, заложив руки за спину, полковой врач. Призывники один за другим подходили к планке измерять рост и, вынырнув из-под нее, представали перед врачом. Он и тогда еще был Иштван Петерсен, годный к военной службе; определили его рядовым в пулеметный взвод и отправили в Черногорию.

— Вот что, Петерсен, — сказали ему года два назад в слесарной мастерской, — что мне с вами делать: у меня самого нет работы.

А ведь был тогда даже дом один, где его принимали как желанного гостя: ах, Иштван Петерсен, это вы, Иштван Петерсен, Элла вас совсем заждалась…

А теперь, норовя проскользнуть незаметно меж разбросанных в беспорядке домиков, дал он себе другое имя: Собака.

В самом деле, было в нем что-то от беспризорного пса, когда, сгорбив спину, он торопливо шагал вдоль улицы, заглядывал в окна, трусливо отскакивал в сторону и вновь возвращался — смотреть, как ужинают в тепле и покое люди.

Тяжелые тучи плотно закрыли небо. По улицам время от времени пробегал ветер; здесь, в долине, он лишь пощипывал кожу, но наверху, в горах, уже, должно быть, пронизывал до костей. А ведь недавно еще Петерсен мог ночевать на горе, на любой травянистой полянке; да и фрукты ворованные ночью словно были куда слаще, чем днем. Весной и летом на склонах паслись козы, он, блея, подползал и выдаивал их. Возле горных хижин попадались куры-бродяжки, сбежавшие от хозяев, чтобы устроить гнездо под стогом или в кустах. Он отыскивал эти тайные гнезда и порой так наедался яиц, что собирал цветы или гонялся за бабочками.

Теперь травы пожухли, стали сухими, колючими. В почве словно текла какая-то невидимая река — настолько пропитана была влагой каждая пядь ее, каждый ком.

Пришлось ему сойти в город.

Распластанный на несколько улиц, здесь зиял огромный, черный, усыпанный мусором пустырь.

Он побродил по нему, спотыкаясь о камни, о битый кирпич. В темноте насобирал кирпичей, сложил из них узкое ложе. Невдалеке что-то смутно белело; он подошел, поднял. Это был бумажный мешок из-под цемента. Он разорвал его и положил на кирпичи. Затем улегся, свернулся калачиком, прикрыл рукой голову и уснул.

Проснулся он оттого, что ночная сырость, будто ледяной пот, насквозь пропитала одежду. Он поднялся; его трясло как в лихорадке. Он начал бегать, чтобы хоть немного согреться.

Огромный пустырь все ясней проступал в серой мгле осеннего медленного рассвета.

Петерсен вернулся к жесткому своему ложу. Потом огляделся.

Со всех сторон на него смотрели красные лица разбросанных кирпичей и темные — камня; земля белела известковыми пятнами: когда-то тут стояла печь для обжига извести, печь снесли, от нее остались лишь кирпичи да закопченная черепица.

Редкие домики торчали поодаль. Люди на замусоренный пустырь заходили нечасто.

Горы вокруг дышали осенью; скоро ночи наполнятся ветром, холодным дождем.

Петерсен в жизни своей привык обходиться немногим. Он отмерил большими шагами квадрат: шесть на шесть. Поначалу весь его выложил кирпичом. Это будет пол в его доме. Потом стал искать какой-нибудь инструмент. Поблизости нашлась брошенная корзина без ручки, вскоре к ней добавилось худое эмалированное ведро и множество старых кастрюль. Обойдя свои владения еще раз, он обнаружил пыльные рукава от пальто, разодранные в клочья штаны, ржавые гвозди. Он собирал кирпичи в ведро и корзину и таскал их к «своему дому». Очень обрадовался погнутой совковой лопате. Ею он сгребал землю, смешанную с известью и шлаком, и заполнял щели меж кирпичами — эта смесь служила ему раствором.

Посреди пустыря человек строил дом. Из кирпичных обломков складывал стены, чтобы ночами прятать в них бренное тело, и, хотя живот его урчал от голода, он испытывал непривычную, спокойную радость. Участок был явно заброшен; материал, которым он пользовался, годами валялся под солнцем, под снегом, мок под нескончаемыми осенними дождями. И теперь человек выбирал сохранившиеся кирпичи и из них возводил себе кров. На перекладины, сбитые из палок и реек, укладывал закопченные куски черепицы, оставив с краю дыру, куда будет выглядывать печная труба. Чтоб дымила, когда все скроет снег. Чтобы грела душу и тело бродяги, которого учитель, и господа в конторе, и девушки, и призывная комиссия, и офицеры на фронте звали — Иштван Петерсен.