Новеллы

Никто и внимания не обратил, что на пустыре, в самой его середине, появилась постройка. Входом в нее служила дыра, завешенная мешковиной. Потолок нависал так низко, что хозяин почти задевал его головой. Вся халупа была с тюремную камеру: шесть шагов вдоль и шесть поперек. Да, Иштван Петерсен имел уже удовольствие знать, что такое тюремная камера. Попался однажды на мелкой краже. Правда, пришлось это очень кстати: отсиживать надо было зимой. Но здесь шесть шагов — дело совсем другое. Здесь, когда хочет, он может откинуть мешковину, выбраться наружу, побродить по пустырю, может выйти на улицу, встать на углу, протянуть руку и просить милостыню. И милостыню-то просить — теперь совсем-совсем не то что прежде. Когда Петерсен причитает жалобно: «Десять дней во рту крошки не было, вельможный барин, подайте на кусок хлеба…» — он мечтает… о чем бы вы думали? — о кровати. А еще он мечтает о печке. До того хочется ему печку, что, наверно, умрет от радости в тот день, когда над крышей его дома появится, задымит труба.

Первый вечер! Ветер налетает на хижину, грызет стены в бессильной злобе, как рассвирепевший зверь. Сопит, стонет, как зверь, чующий, что внутри, совсем близко — добыча. А добыча сидит на корточках на полу под стеной и в ус не дует. Пока что он согревает жилье только собственным телом, подбросив в себя, вместо дров, половину булки да кусочек сала. Но разве это важно? Важно, что у него есть крыша над головой, есть эта вот конура, и если дождь пойдет ночью, то черепица, как верный слуга, защитит хозяина, отведет холодные струи, сольет их на землю.

Бродит по земле Петерсен, как бродил до сих пор. Но теперь, если очень уж злится ветер или одолела усталость, есть на свете место, что ждет и манит его.

Нани…

Собственный дом зовет, кличет его по ночам, как в детстве кликала бабушка Нани, у которой в карманах бесчисленных юбок всегда были припрятаны для него горстка орехов или спелое яблоко. И на коленях у Нани было тепло и уютно, как нигде больше.

Порою встречает на улице Петерсен других нищих. Посмотрят они друг на друга — и расходятся, не сказав ни слова. Словно встретились две тени. Встретились и расстались беззвучно. Нынче Петерсен думает иногда, не заговорить ли ему со слепым, которого водит за руку девочка, не пригласить ли его к себе в гости.

Жаль, никак не собрать ему столько, чтобы стул хотя бы купить или распятие, пусть совсем маленькое, лишь бы напоминало о деревне, о родительском крове. Вот и приходится Петерсену однажды вечером перепрыгнуть через забор, за которым свален железный лом. Он с закрытыми глазами знает уже, где там лежит маленькая косолапая печка, он давно ее присмотрел, присмотрел и прекрасную, двухметровую жестяную трубу рядом с ней. Иногда Петерсен думает, что нехорошо брать чужое. Но ведь печка ему так нужна, с ней будет так славно. Когда-нибудь он за нее заплатит, когда-нибудь ведь накопятся у него два-три пенгё. Ему даже хочется записку оставить: дескать, потом обязательно заплачу.

Но этого делать нельзя. Это он уже знает. Люди не любят, когда трогают их добро. Тем более ночью.

Вот и печка есть у него. Стоит теплым барашком. И труба — словно чубук, торчавший у дедушки из-под усов. Как здорово будет, когда из трубы заклубится, закурчавится дым. Топливом-то разжиться нетрудно. Едет, скажем, по дороге телега, высоко нагруженная дровами. Не меньше двух тонн дров на ней. Можно просто идти за телегой, подобно грачу за плугом. То, что свалится, Петерсен живо подымет и положит все в ту же благословенную корзину, к которой он уже приделал ручку из проволоки. Иногда с телеги не падает ничего. Тогда длинной палкой, которую Петерсену от всего сердца подарило одно дерево у дороги, он слегка пошевелит воз. И ползут, падают на землю поленья. Много ему не надо: лишь бы хватило, чтобы подсохли около печки щепа да сырые ветки, принесенные из лесу.

Три железных ноги у печки. Под каждую она получает по прекрасному, почти целому кирпичу. У печки чудесная топка, и колосники совсем целы; повезло Иштвану… никто не встретился ему по дороге, а днем он еще и коробку спичечную нашел, с несколькими спичками в ней.

Горит печка. Сначала маленький дом наполняется едким черным дымом. Но за дымом, потрескивая; уже прыгают, словно танцуя,-огненные языки, и танец их согревает воздух. Искры взлетают и рассыпаются в печке, как будто невидимые кузнецы — бам! бам! — так железо куют на наковальне… А сам огонь — будто лицо девичье: то зарумянится, заалеет, то подернется синевой, как печалью; а то вдруг мелькнут в волосах зеленые, желтые ленты, и загудит, заиграет огонь. Под монотонную эту музыку в глубине топки, у самого дымохода, пляшет пламя, как бурый медведь.