Новеллы

Полиция!.. От одного слова мороз пробегает по коже. С детства они боятся и избегают встреч с полицейскими… Почему? Потому, наверно, что всегда в душе у них есть какая-то тяга — тяга, можно сказать, к воровству; и в любой момент, останови их на улице полицейский, хоть какая-нибудь причина отыщется, чтобы отвести их в участок.

Анна пытается все же кричать. Но Петерсен останавливает ее.

Полицейский уже все записал. И фамилию господина, и его жалобу. «Покушение на неприкосновенность частных владений», — весомо сказал господин: недаром ведь он доктор, домовладелец и влиятельный человек в округе.

Чиновник полностью подтверждает истинность слов барина. Никто не имеет права строить дом на чужом участке.

И вообще, барин — человек суровый и вспыльчивый. Да и день у него сегодня был неудачный.

Когда Петерсен оглядывается назад, те двое палками рушат стены его дома. Злоба их только растет, когда они видят кровать, накрытую старым тряпьем, кастрюли, поднятые из мусора, и огонь в ворованной печке.

Полицейский же равнодушно ведет Петерсена и Анну, и они, уходя с пустыря, со щемящим сердцем оглядываются назад — словно Адам и Ева, изгоняемые из рая.

1934

Перевод Ю. Гусева.

ПЯТЬДЕСЯТ

С давних пор я сижу без работы. Как отправишься с утра в поисках места, то попутно на все про все время найдется. Хочешь — смотри в свое удовольствие, как катятся колеса трамвая, как поливальная машина работает. За долгие месяцы безрезультатных скитаний мне удалось усвоить, что в такт трамвайным колесам вращается и электромотор; придет пора, и я наверное узнаю, каким образом регулируется напор водяной струи в поливальной машине, за которой — увы! — не гоняются босоногие ребятишки, как в былые времена за конскими упряжками, тянувшими жестяные, похожие на гигантские яйца, бочки. Времени у меня хоть отбавляй: можно наблюдать, как, кружась, падают листья, можно стоять в толпе зевак у места уличного происшествия. Когда прибывает карета «скорой помощи», я привстаю на цыпочки, чтобы разглядеть происходящее, и дожидаюсь, пока машина промчится мимо, громко воя сиреной. В окошко виднеется спина врача, склонившегося над пострадавшим, а иногда удается разглядеть забинтованную голову или бледное лицо человека, лежащего на носилках.

Два десятка лет я прослужил главным бухгалтером при акционерном обществе «Шелк». Достаточно упомянуть: Балла, из «Шелка», — и этим все сказано как для заправил, так и для мелких сошек в нашем деле. Да я и сам пока что не забыл, кто я такой. Зимою, бывало, кутался в теплое, подбитое темным мехом пальто, лицо всегда чисто выбрито — парикмахер ко мне наведывался каждое утро, — сорочка ослепительно свежая, галстук солидный и с изысканным узором, на пальце сверкает массивный золотой перстень, а в нагрудном кармане у сердца — бумажник, где непременно хранится несколько сотенных, а иначе мне вроде бы чего-то не хватает. Вижу перед собой белые листы бухгалтерских гроссбухов, разграфленные бледно-красными линиями; вижу, как мое перо жирными или тонкими цифрами выводит статьи баланса… Вижу, как генеральный директор похлопывает меня по плечу и говорит: — Вот что, друг мой, выпишите-ка себе чек на полторы тысячи… — это награда за составление балансового отчета, а к ней еще приплюсовывается рождественская премия, да и летний отпуск мой ассигновался начальством. Вся моя тогдашняя жизнь напоминала плавно мчащийся автомобиль, рессоры которого безукоризненно оберегали пассажира от толчков на ухабах. И последнее, что запомнилось мне из прежней моей жизни, — это масса людей, учтиво раскланивающихся со мною.