Новеллы

Пока Ланге вел его к двери, он пытался было опять отдать доктору деньги, испуганно бормоча какие-то молящие слова, но в следующий момент дверь за ним захлопнулась. Хеле увидел скамью, на которой сидел той ночью, когда умерла старушка. Он выглянул из окна, увидел вместо снега сплошь зелень ветвей и цветы, и это наполнило его душу еще большей печалью. В конце коридора возникла фигура жизнерадостного шутника Адольфа, и Хеле, превозмогая боль в ногах, спасся от него бегством.

С той поры Хеле каждый день выходил просить подаяние, вновь переселился в приют для нищих на улице Густава, но сумму, причитающуюся ему от Института биологии, брал регулярно. Он трясся над каждым грошем, и стоило только в кармане у него завестись одному пенгё, как он тут же мчался в банк.

А в один прекрасный день Хеле бесследно пропал. Никто не видел его в городе. Да и видеть не мог, потому как находился Хеле в то время на палубе третьего класса парохода «Чайка». Он сидел, сжавшись в комок, и иногда бросал взгляд за борт. Морские волны катили навстречу судну, словно желая удержать его, но пароход то взмывал на гребни, то проваливался в бездну меж волнами и знай себе рассекал воды. Плыл и плыл неуклонно под безбрежным небом к бескрайнему горизонту и, качая на волнах, вез Хеле в Новый Свет — туда, где вольется он в людскую массу и сам станет человеком. Человеком, которого в отведенный ему час примет земля на тихом кладбище, а не учебным скелетом, вынужденным терпеть дурацкие шутки Адольфа, смахивающего метелкой из перьев пыль с его костей. И когда «Чайка» под звук пароходных гудков и привычный гул большого порта пристала к причалу, Хеле поднялся, выпрямился во весь свой гигантский рост и первым из всех пассажиров сошел на берег.

1937

Перевод Т. Воронкиной.

СУДЕБНОЕ РАЗБИРАТЕЛЬСТВО

Зал суда прокурен насквозь. Дымит судья, курит адвокат, один глаз которого скрыт черной повязкой, и широколобый писарь — тот знай себе пишет, затянется на миг сигаретой и опять берется за свою писанину.

— Ну, что ж, — доносится из-за серой пелены дыма голос судьи, — послушаем, что нам скажет Мария Грубач.

Мария вся полыхает, точно исходит кровавым потом. Она прикидывает в уме, как и в чем станет обвинять Яноша Хубача, трубочиста и члена пожарной дружины, но когда пытается заговорить, у нее пропадает голос: в гортани гулкая пустота, будто все слова крылатыми птицами улетели оттуда. Взгляд ее падает на Хубача; тот на сей раз отмылся дочиста, и лишь на кончике подбородка и сбоку, у носа, остались пятнышки сажи — той самой, что приносит счастье, а в данный момент является предметом судебного разбирательства.

Хубач ухмыляется и поглаживает руку некоей Эржебет Тушшаки, вместе с которой он явился на заседание.

Маришка, заметив эту нарочито вызывающую ласку, внезапно произносит:

— А ну, перестань ухмыляться!

— Мария Грубач, говорите по существу дела, — одергивает ее судья, попутно стряхивая пепел, — а по пустякам не отвлекайтесь. При чем здесь ухмылки?

— Со всем моим почтением… — запинаясь, отвечает девушка. — Только я как раз про ухмылку… Да нетто годится этакое: привести сюда свою полюбовницу?

— Попрошу без оскорблений!.. Никакая я ему не полюбовница, — вскакивает с места Эржебет Тушшаки.

— А кто ты есть?

Судья, улыбаясь, предоставляет ответить на этот вопрос самой Эржебет Тушшаки.

— Я для него — роза сердца, — свысока заявляет Эржебет Тушшаки.

— Да что ты говоришь? Ха-ха-ха!.. И долго ты собираешься розой цвесть?.. Ничего, отольются кошке мышкины слезки… Знаешь, как он меня прозывал? Звездочкой неугасимой — вот как! — И Мария Грубач горделиво выпрямляется.

— Ближе к сути дела, — стучит по столу карандашом судья.

Писарь вонзает перо в чернильницу и выпускает через нос очередное колечко дыма.

— Да-да, ближе к сути, — повторяет девушка, и взгляд у нее становится совсем растерянный. Не будь она так напугана, она спросила бы, что это значит: «суть дела». Но Хубач знай себе ухмыляется, гнусно ухмыляется. «Ладно, это мы еще посмотрим, пойдешь ли ты под венец с Эржебет Тушшаки».

— Значит, нанялась я к Небенмайерам. Прослужила три года. Сперва повадился ко мне приходить их малый, подросток. Потом другой сын, студент, из армии вернулся. Я уж и спичками из-за них травилась, да не померла. А лучше бы мне было помереть! Кругом меня обманули, незнамо как обругали, а господа, понятное дело, на сторону сыновей встали… «Собирай, негодная, свои пожитки, — сказали мне, — да вылетай отсюдова поскорее». Я и полетела, — плачет Маришка, — чисто листок с ветки… А что я с дитем осталась, — и губы ее подергиваются, — ими горя мало.

— Что сталось с ребенком? — тотчас обрушивает на нее вопрос судья, заодно расследуя греховную провинность.

— А-а, — машет рукой Маришка, — помер он.

— Замерз? — уточняет судья.

Маришка, подняв кверху, показывает суду свои руки: два пальца у нее искривленные и тоньше других — мороз основательно изуродовал их.