Новеллы

И нигде никакой тени, никакого сумрака! Как будто и ночь для меня никогда не наступала. От реки тоже веяло теплом, и солнечные лучи навсегда озарили мою память.

Вот я иду по Венской улице, иду быстрым, твердым шагом, словно преследую важную цель. Никакой цели у меня нет, это просто проба сил, для собственного удовольствия. На углу улицы Кенереш, возле мусорного ящика, я останавливаюсь, потому что замечаю трех девочек, которые разглядывают улицу, высунувшись из-за садовой ограды. Они смеются, а я думаю: чего это они, и подхожу ближе, и тут, неизвестно почему, на меня вдруг тоже нападает приступ смеха, они веселятся еще пуще, а я почесываю в затылке и тоже заливаюсь вовсю. Тут девочка в голубом платье открывает садовую калитку и храбро смотрит на меня. Из-за ее спины выглядывают две другие и тоже внимательно меня изучают. А я стою, улыбаюсь и думаю: «Дурочки, ну чего вы на меня уставились?»

И тут они, словно прочитав мои мысли, закрывают калитку, запирают ее на задвижку и идут гуськом к скрытой за деревьями веранде. Голубое, красное и белое платьица поочередно исчезают в сумраке веранды, в зелени дикого винограда, и все — меня для них больше не существует: одна вяжет, другая пишет что-то, третья распускает и расчесывает волосы. Причесывается та, что в голубом платье, волосы у нее белокурые, в зубах зажаты шпильки. Она скручивает локоны в небольшой пучок, словно юная дама, и в этот самый момент внутренний голос говорит мне внезапно: «Я ее люблю!» И тотчас ее лицо наплывом приближается ко мне, я ощущаю нежное дыхание, ловлю ласковый взгляд. Но вот чудесное видение исчезает, и выясняется, что я безумно влюблен. Иначе говоря, я тут же вскакиваю на мусорный ящик, закладываю руки за спину и покачиваюсь на носках, словно лихой вояка. При этом я изо всех сил пытаюсь высказать все взглядом, но на таком расстоянии мои усилия пропадают втуне, а я даже не знаю имени той, которую так страстно люблю. Я покачиваюсь и покачиваюсь, а между тем где-то там, внизу, подо мной, громыхают телеги, груженные кирпичом, мчатся господские пролетки, оттуда же, снизу, доносится до меня приветствие парикмахера моего отца — у него совершенно седая голова, зато усы выкрашены в иссиня-черный цвет. Я не знаю, как быть дальше: продолжать ли раскачиваться, держать ли по-прежнему за спиной сплетенные, затекшие пальцы? И вообще, не спрыгнуть ли с ящика, не попробовать ли познакомиться с моей избранницей? Если просто взять и подойти к решетке и позвонить? Но с чего в таком случае начать, что сказать, как объяснить, что мне нужно и кого я ищу?

О, какими бесконечно важными были тогда эти проблемы! Одно неудачно сказанное слово, неловкий жест или обидный ответ — и все, конец всему! Внезапно на глаза мне попалась тощая собачонка, она трусила по улице, время от времени останавливалась, что-то вынюхивая, и снова трусила дальше. И тут меня осенило: конечно же, эта несчастная псина, которую я тысячу раз видел раньше, металась в поисках утраченной любви, и то же самое случится со мной, если я сейчас сморожу какую-нибудь глупость.

Итак, я спрыгнул с мусорного ящика и слегка откашлялся, чтобы прочистить горло. Зачем-то толкнул калитку, хотя прекрасно знал, что юные дамы только что ее заперли. Затем посмотрел направо, будто бы кого-то поджидая, но залитая солнцем улица была пуста, если не считать тележки старого поляка, торговавшего содовой; тележку тянул за собой осел, а седовласый хозяин, держа в руке дубинку, брел рядом с ним. Этот осел был моим любимцем и вот почему. Проходя мимо корчмы, он обычно застывал на месте, и что ни делал хозяин, чтобы заставить его идти, все усилия были тщетны: осел упрямо стоял, лишь подрагивая шкурой под ударами дубинки и не двигаясь, хотя старик понукал его на венгерском, немецком и польском языках сразу. Но однажды на ухо ослу села крошечная муха… и стоило ей потереть лапки и зашуршать крылышками, как осел, словно обезумев, сорвался с места и понесся вперед что было мочи; седовласый хозяин бежал за ним со своею дубинкой, пузатые бутылки с содовой, запертые в четырехугольные клетки, звонко пересмеивались, сотрясаясь и сталкиваясь друг с другом, некоторые отчаянно взвизгивали, а одна и вовсе лопнула от хохота.

Я полюбовался немного на ослиную упряжку и ст созерцания не то старого поляка, не то осла внезапно расхрабрился и позвонил.

Мне ответил колокольчик, скрытый где-то в тени веранды. Оттуда вышла и направилась к калитке барышня в голубом, высокие ромашки на голых стеблях, словно лысые холостяки, цеплялись за ее юбку, зеленая трава склонялась ей вслед, целуя стройные, загорелые ножки.

Она остановилась у самой калитки. Какие тонкие у нее брови! Ресницы, похожие на гибкие волшебные копья, устремились прямо на меня, а за ними, словно два зверька, притаились глаза.