Новеллы

— Что вам угодно? — спросила она, и я сразу понял, что кончик языка у нее не круглый, как у всех, а остренький, вроде змеиного. А зубки — право, они напоминали хоровод ослепительно белых фарфоровых статуэток. «Не беда, — подсказало мне сердце, — скажу ей все как есть, спрошу, пойдет ли она за меня замуж. На первый раз и довольно, все остальное — потом».

— Да вот, — пробормотал я. Никогда бы не поверил, что обычные слова могут оказаться чем-то вроде каменных клецек во рту.

Сна глубоко вздохнула, и я сразу понял, что она умна, остроумна, по-доброму насмешлива. Как раз то, что мне нужно!

— Вы в какой школе учитесь? — выговорил я наконец.

— Сейчас… ни в какой, — и рассмеялась.

Ух и разозлился же я!

— Пожалуйста, не смейтесь, — я почувствовал, что краснею как рак.

— Я не смеюсь, — ее голос прозвучал так послушно и кротко, что я сразу поверил: она хочет не ссоры, а вечной любви со мной.

— Дело в том, что я вас уже видел, — начал я снова.

— В самом деле? — в ее голосе опять зазвучала насмешка.

— Угадайте, зачем я пришел? — продолжал я чрезвычайно таинственным тоном.

Это был самый лучший вариант. Весь мой сегодняшний опыт обращения с женщинами подтверждает, что такой каверзный, разжигающий любопытство вопрос можно только одобрить. Теперь мне, по крайней мере, не нужно было ничего говорить, я предоставил ей обо всем догадаться самой.

Задав свой вопрос, я впадаю в таксе лихорадочное состояние, что на какое-то время слепну и глохну, думая лишь о том, что ответит мне девочка в голубом платье. Я не слышу скрипа колес, звона бутылок, не вижу, как прямо за моей спиной старый поляк хватает за уши осла, пытаясь заставить его идти вперед. Я вижу только, как приоткрывается рот девочки в голубом, и слышу звонкий неудержимый смех: «ха-ха» — и снова, еще громче «ха-ха-ха». В сад выпархивают ее подружки и тоже смеются: «хи-хи-хи», «ха-ха-ха». Я собираюсь с духом, чтобы выяснить, что так развеселило уважаемых дам, и тут к их смеху громко, так, что у меня чуть не лопаются барабанные перепонки, присоединяется осел со своим горестным: «И-и-а-а, и-и-а-а!»

Я оборачиваюсь, осел в неком подобии столбняка уставился прямо на меня, ноздри у него дрожат, он скалит кривые зубы и, упираясь всеми четырьмя ногами, снова орет: «и-и-а-а!» Орет специально для меня, исключительно в мою честь.

Старый поляк вертит в руках дубинку и ворчит на меня, показывая черные зубы, девочки хохочут, осел продолжает орать, собираются люди, среди них и знакомые, и все они видят, как я стою один перед тремя девицами с уныло завывающим ослом за спиной.

Залившись краской, я ухожу от ограды, от калитки, за которой только что шел ко мне по зеленой траве ангел в голубом одеянии. Я ухожу, ори, сколько влезет, подлый осел, веселись, уличная толпа, смейся, весь женский род! О, если бы только не любить так сильно ту, чьего имени я так и не узнал! Со лба градом катится пот, я вбегаю в дом, изнывая от жажды, припадаю к водопроводному крану и, охлаждая пылающее нутро, пью с такой жадностью, что кажется, проглочу вместе с водой и кран. Потом, притулившись на пустынной подвальной лестнице, я сижу, подперев свою бедную голову руками, а вокруг постепенно сгущается меланхолический полумрак. Впервые в жизни у меня по-настоящему болит сердце. Из темноты подвала проступают ресницы, похожие на копья, зверушки-глаза и тесный хоровод сверкающих зубов. И все пошло прахом, жизнь кончена! Я родился в пятницу и обречен быть несчастным во веки веков! Я полюбил, был готов сделать признание, мы жили бы вместе до седых волос и умерли бы в один день. И тут является этот серый осел и орет, и выходят ее подружки, и все вместе высмеивают меня. И еще эти люди, скоты, уличные зеваки, животные, они смеялись, издевались надо мной, гоготали, а вечером явятся к моей матери и станут говорить наперебой: «А мальчишка-то, черт побери, уже любезничает с девицами!»

В эту ночь я долго ворочался без сна. Лунный свет заливал все кругом так же, как солнечный, только он был холодным, бледно-жемчужным. Я долго плакал, опустошая при этом ведерко слив, заготовленных матерью на повидло. Временами весь мир и собственная жизнь казались мне омерзительны, и тогда я выплевывал косточки куда попало — черт с ним со всем, Матушке все равно подметать; если же вдруг мне чудилось, что завтра все изменится к лучшему — я аккуратно и заботливо складывал косточки в тарелку. Потом я прочитал себе несколько стихотворений, и мне показалось, что все на свете написано мной, так что утром я встал пораньше, чтобы записать строки одного из наших знаменитых поэтов — они действительно представлялись мне моими. Потом в розовом свете зари я попытался запечатлеть на бумаге блестящие глаза, маленький носик и губки, которые в грешном порыве поцеловал, пользуясь терпеливой покорностью бумаги.