Новеллы

— И ты здесь, господин доктор? — сказала она. — И все оттого, что гора чего-то сказала.

Мариус полоснул ее взглядом.

— Мне она подала весть… Горы грозят, сама земля грозит… слишком долго испытывали ее терпение… прошло бабье время!

— Может, и правду говоришь, — мягко сказала мамаша Гиссон, — худые настают времена.

Мариус сверкнул белозубой улыбкой.

— Закрой-ка окно, мамаша, идет новое время, наше прозрение идет.

— Да, — ответила старуха, — этого, видно, не миновать.

— Шел бы ты спать, Мариус, — посоветовал Матиас-с-горы.

— Нет! — крикнул Мариус. — Лучше пой вместе со мной.

И он заголосил:

— Канатка сковырнулась — другие времена!

— Ну, чего молчишь? — спросил он, видя, что Матиас не собирается подпевать.

— Надо же так нализаться, — сказал Матиас-с-горы.

Мариус стал вдруг серьезным.

— Может, и так, — ответил он и повернулся, чтобы уйти. Но, сделав несколько шагов, снова затянул:

— Канатка сковырнулась — другие времена!

Люди, еще не успевшие разойтись по домам, смотрели на него во все глаза.

Матиас Гиссон рассмеялся:

— Вот дурень проклятый!

— Дурень-то дурень, — подала голос из окна мамаша Гиссон, — только теперь, видать, его время.

— А почему бы и нет, мамаша, — сказал я, — в Нижней деревне на него простаков хватает.

— Но гору ему не провести, — заметил Матиас.

— Гору — нет, а людей очень даже можно, — сказала мамаша Гиссон.

— А расплачиваться будет Ветхи, — предположил я.

— Между ним и Ветхи не велика разница, оттого он его и ненавидит.

Я не понимал ее.

— Ветхи тоже меня боится, — добавила она.

— Ему пока не до боязни, он сейчас у меня, сидит с ребенком. Послать его домой, мамаша?

— Да. А своих уложи спать. Теперь уж тихо будет.

— Спасибо, мамаша. Только это я и хотел узнать.

И я направился восвояси. Потом отослал домой Ветхи, уложил в постель Розу и сам пошел спать.

Утром Каролина с изумлением выслушала рассказ о ночных событиях, она не хотела верить ни единому моему слову. Даже упавшие с крыши куски черепицы не убедили се до конца. И в самом деле, утро было так великолепно, что разгул стихий казался чем-то неправдоподобным. С севера дул освеженный просторами ветер, и, продержись такая погода подольше, можно ждать доброго урожая.

Возвращение Вергилия

Голубовато-серые и легкие, легким встречным ветром гонимые, катились адриатические волны навстречу эскадре императора, когда та приближалась к Калабрии,[23] и теперь, когда триеры,[24] оставляя отлогие склоны берега по левому борту, медленно направлялись к порту Брундизий,[25] теперь, когда залитое солнцем и дышащее смертью одиночество моря все более и более уступало мирной радости людской суеты, теперь, когда воды покрылись многочисленными судами, тоже идущими к порту или плывущими оттуда, и рыбацкие лодки под коричневыми парусами, покинув крохотные селения и крохотные молы и выйдя на вечернюю ловлю, уже отделялись от белой прибрежной каймы, — теперь вода стала гладкой, как зеркало, над ней была раскрыта перламутровая раковина неба, вечерело, и порой чудился над водой дым костров, доносящийся, с пастбищ, когда легкий ветерок приносил с собой звуки жизни на берегу — удар молота о наковальню или крик.

Из шести триер, следовавших друг за другом строгим порядком, вторая была самой большой и богато изукрашенной, с обитыми бронзой бортами и пурпурно — красными парусами — на ней стояла палатка Августа,[26] и в то время, как на первой и последней размешались воины-телохранители, на остальных плыла свита цезаря. А на той триере, что шла вслед за триерой Августа, находился творец «Энеиды»,[27] и печать смерти лежала на его челе.