Новеллы и повести

Мы обнялись. Я был уже несколько разгорячен выпитым, а капитан еще более.

Лицо его стало торжественным. Некоторое время он молчал, и только черные брови то поднимались, то опускались — он собирался с мыслями. Наконец он глубоко заглянул мне в глаза — я был заворожен игрой его прекрасного лица — и, кивнув на стену позади себя, начал тихо:

— Чего только не болтают о француженках, да я и сам наговорил тут немало. Конечно, парижанка… Париж возбуждает и развращает. Всякий чужеземный сброд с толстым кошельком съезжается туда поразвлечься. Тьма актеришек без чести и совести, гадкие, скверные театры, наконец двор — все сеет разврат. Но и в Париже много чистых женщин. А Жаклин… Жаклин к тому же не была парижанкой. Она впервые приехала туда из глухой Оверни незадолго до осады, приехала к своему мужу, майору Défense de Paris[14], где служил и я. Это было в первый год их супружества.

Говоря откровенно, я не очень-то рвался проливать кровь за французов. Как они к нам, так и я к ним. В Париже мне временами приходилось туго, временами бывало полегче, а вообще-то я смотрел на эту войну, как на спектакль из театральной ложи. И про себя думал: «Поделом вам!» Но после Седана, падения Империи, после предательства Базена… Пруссаки лезут к Парижу. Это было уже свыше моих сил: политика политикой, но я не мог спокойно смотреть на гибель Франции. Я предложил свои услуги, кое-кто за меня поручился, и мне сразу же дали роту; тогда я выглядел получше, чем сейчас. Вскоре я командовал батальоном и нынче мог бы именоваться майором, но для себя навсегда решил остаться в старом польском чине.

Коммунары сохраняли боевой дух даже в окружении. Только пруссака одним боевым духом не победишь. Вы сами знаете, что было дальше.

В марте мой батальон оборонял город со стороны Версаля, на Point du Jour. Нас все время теснили. Очень докучал нам обстрел с форта Mont Valérien — версальцы тоже не щадили города. Мы отходили от одних развалин к другим, и хотя до конца войны было еще далеко, я знал, что опять участвую в проигранной кампании. Нас заставляла сражаться только ненависть, надежды уже ни у кого не оставалось. Версальцы больше походили на разбойников, чем на солдат, мы тоже были порядком озлоблены, временами и я терял власть над собой. Но солдаты меня любили, они называли меня Commandant Vite[15]. Моя польская фамилия Витоженец для них была слишком трудной.

И вот, именно в тот день, когда мы решили строить укрепление на подходе к площади Конкорд со стороны Елисейских полей, разнесся слух, что нам приказывают сдать правый берег и отойти к Пантеону. От моего батальона осталось сто человек.

А враг подступает все ближе и ближе. Посылаю разведку в одну сторону, в другую — вокруг ни души. Ни команды, ни приказа. Ждем. Под вечер кто-то из моих солдат не выдерживает:

— Commandant Vite, plus vite que ça![16]

— Tais-toi, animal![17]

В конце концов собираю людей и поворачиваю назад. Я сам взбешен, да и солдаты тоже.

Идем по темному пустому Тюильрийскому саду, минуя остатки наших биваков. Выходим прямо к дворцу — не окажись он тогда на нашем пути, стоял бы во всем своем великолепии и по сей день. Можете себе представить, что с нами творилось, если поднялась рука на такое чудо! В ту же ночь, когда вспыхнул Тюильри, загорелся Дворец Правосудия и много других прекрасных зданий. Идем вдоль темного фасада. Солдаты кричат:

— Flambons le repaire de Versaillais! Flambons toute la boutique! Commandant Vite! Commandant, plus vite que ça[18].

— Батальон, стой! Полчаса отдыха, можете делать что хотите. Кто хочет, жгите. Кто не хочет, отдыхайте. Через полчаса выступаем.

Помчались все, только один молоденький офицерик уселся возле меня на барабан и пробормотал: «La revanche d’un Polonais…»[19]. Но назавтра и он не отставал от других.

Да… Все это стоит у меня перед глазами. Но я хотел рассказать о другом.

Три дня спустя я метался, как одинокий загнанный волк. Над темным городом лишь кое-где полыхают пожары; каждую минуту то тут, то там — залпы. Боев уже давно нет — это расстреливали наших. Преследования продолжались еще недели две. Позже хоть были какие-то суды, скорее видимость судов, а сначала хватали прямо на улице и — к стенке. Узнавали по блузам, по сапогам, по выражению лица и просто так. В бою я никогда не боялся пули, но той ночью я буквально умирал от страха. Вот он, настоящий страх, когда боится солдат, обстрелянный в десятках сражений!

После недели бессонных ночей и скитаний, измученный, голодный, в чужой одежде, бреду я по городу. Дома закрыты наглухо, улицы будто вымерли. Кругом только патрули, патрули и залпы, залпы. Слышу — впереди маршируют солдаты; поворачиваю назад — опять солдаты; сворачиваю направо, потом налево, направо, налево… и все равно никуда не уйти. Совсем не представляю, где я, в какой части города. А они везде: подходят спереди, сзади. Конец. Еще пять минут, и я буду лежать на мостовой, как те бесчисленные трупы, о которые я всю эту ночь спотыкался на каждом шагу. Сердце колотился, холодеют руки. В голове пусто.