Новеллы и повести

Должен признаться, что на этот раз я пошел в Аллеи Уяздовские только по обязанности, главным образом из-за Тадека. Меня раздражают воззвания, приготовления, ожидания. Я уже заранее предвидел, что увижу фланирующую по бульварам воскресную публику, группу рабочих, собравшихся отметить Первое мая, полицейских, которых больше, чем обычно, и что, наконец, встречу в полном составе наш партийный центр (большинство товарищей я знаю лично). Я ожидал, что мы так и будем ходить, вплоть до сумерек, а потом, ничего не дождавшись, разойдемся по домам, оставив надежды до следующего года. И это называется демонстрация!

Я уже привык и не хотел более обманывать себя. Но испытывал уже особого энтузиазма: его было ровно столько, сколько надо для соблюдения приличий и для Тадека.

Мы долго бродили по бульвару среди толп народа. Тадек все время дергал меня за руку и шептал: «О, уже начинается». Но ничего не начиналось и ничто на это не указывало. Мы уже несколько раз проследовали мимо Марты и других товарищей. Грабаж, проходя, шепнул: «Неудача!» Прошла Михалинка, вся сияющая, со своими фабричными подружками. Кароль, который в каждом прохожем видит шпика, толкнул меня довольно сильно и, вежливо приподняв шляпу, якобы извиняясь, тихо сказал: «За вами шпик…» Тадек считал, сколько раз проедет Марта на трамвае. Это ее тактика: до вечера курсирует она между площадью Александра и Бельведером, туда и обратно, оценивает ситуацию, считает, сколько рабочих пришло на демонстрацию, а потом пишет обо всем в нашу газету. Позапрошлый год насчитала три тысячи демонстрантов, в прошлом году — как будто восемь тысяч. Сколько будет сегодня — неизвестно, я не заметил чего-либо нового.

Я глазел на публику, скучал и предавался горестным мыслям. За последнее время я как-то немного упал духом. Неудачи, беспросветные будни подточили мое терпение. Все меня раздражало, временами не хотелось даже встречаться с нашими.

Никаких перемен, никакого движения вперед, все одно и то же, по кругу. Провалы, освобождения, слежка, новый помер «Рабочего», в котором ничего нового, взносы, доклады, какие-то стычки, споры, иногда забастовка, а главным образом ничего.

Если бы не переписка с Хеленой, если бы не Тадек, может, равнодушие совершенно завладело бы мною. Убеждения мои, конечно, не изменятся, но на одних убеждениях долго не продержишься. Нужно ощущать свое собственное участие в настоящей жизни, нужно видеть какое-то движение, прогресс, нужно верить, что и ты чего-го стоишь и чего-то значишь. Душа рвется к делу, к настоящей борьбе. Столько мерзости вокруг, нужды и несправедливости! А на что мы способны? Кто о нас знает? Каким влиянием пользуемся мы в глазах рабочей массы? Боится ли нас буржуазия, которую мы так поносим в своих прокламациях? Боится ли нас так называемое «правительство грабителей и эксплуататоров»?

Я очень долго ждал. Но наконец пришел к выводу, что наша работа замерла, что нет сдвигов, а есть только топтание на одном месте.

Поэтому я занялся своими делами, Хеленой, Тадеком, не жил, а существовал и утешался только тем, что Тадек дождется лучших дней. Я уделяю ему много времени и теперь уже могу быть уверенным, что из него выйдет настоящий человек, борец. Естественно, Тадек не воспитывается в духе официальной религии; но в его душе заложено зерно религии новой: вера в то, что будет построен светлый мир. Для того, чтобы участвовать в борьбе за новое общество, у него достанет и настоящей любви, и настоящей независимости. Социалистическое учение он постигает не только с помощью брошюр и воззваний. Для своих четырнадцати лет мальчик очень развит, хорошо понимает и чувствует, в чем состоит идея социалистического преобразования мира.

А ведь это тоже большое дело. Дать будущему умелого работника, выпестовать его из такого хилого растеньица.

Возможно, что я ленив, что я гнилой интеллигент, пешка. Ну что ж, значит мое непосредственное участие в движении уже пришло к концу. Пусть меня упрекает кто хочет, но больше нет сил. Многие уже отошли в сторону, из тех даже, кто позже начинал. Я еще могу быть полезен партии, я никогда ни от чего не отказываюсь, но нет во мне былой заинтересованности и веры. Да, я на самом деле попутчик, сочувствующий; так уж у меня получилось.

Пожалуй, теперь можно было бы и согласиться с Мартой. Однажды я на нее смертельно обиделся, когда она осмелилась так меня назвать, меня, одного из первых польских социалистов, меня, который делал все, что было в моих силах. И она об этом достаточно хорошо знает, потому что все видела собственными глазами! Случилось это при Тадеке — я настаивал, чтобы Марта взяла назад свои слова, но она не пожелала, мы поссорились и порвали с ней отношения. Мы оба остались при своем, а ведь Марта понимала, как немного от нее требуется, чтобы помириться. Но она не сделала этого, и мы с ней не разговариваем вот уже почти три года. Даже Хелена писала ей несколько раз, и товарищи хотели нас помирить. Напрасно. Меня долго это мучило, но в конце концов человек ко всему привыкает.