Новеллы и повести

Вся Европа внимательно и с беспокойством следит за тем, как развиваются события на Дальнем Востоке. Никому неведомо, что из этого всего выйдет. Кто победит? Об этом не знает ни царь, ни микадо, ни один генерал из православного воинства и ни один самурай. Только наши уже заранее уверены, что победа за Японией. А кто сомневается, тому попадает на орехи!

Я никогда не предполагал, чтобы весть о войне вызвала такое повальное сумасшествие. Естественно, она не могла не вызвать брожения умов, естественно, что все словно очнулись от спячки, но мне кажется, что энтузиазма слишком много. Я понимаю, что мне далеко до некоторых наших деятелей, и, наверно, я не обладаю большой проницательностью, но я не могу без тревоги смотреть на то, что делается вокруг.

У нас царит такая радость, словно бы мы достигли невесть каких результатов. Между тем не только мы сами ничего не достигли, но даже армия японская до сих пор еще не высадилась на берег.

Я понимаю, отчего они радуются: кончается теперешняя бесплодная суета, наступает конец обыденности, незаметной работе, терпеливому, безнадежному ожиданию. Радость возрождения к жизни! Но слишком уж затянулись торжества. Пора бы уж подумать о вещах серьезных, приступить к планомерным действиям, к решению задач, отвечающих эпохе.

А тем временем все сидят, уткнув нос в газету, и изучают план военных действий. Ведут бесконечные разговоры о броненосцах, о торпедах, о методах обстрела невидимой цели, о концентрации войск, о восстании китайцев в Маньчжурии.

О наших делах беседы ведутся в возвышенных, торжественных тонах. Словно бы революция уже на пороге, хотя ничего мы еще не сделали особенного.

О, все должно пойти легко, само собой! Царское правительство нас боится, все-таки мы большая сила. Но этой силы как-то не видно, так же как незаметно, чтобы мы навели на правительство страх. Издали воинственную листовку — не будем воевать за царизм, не допустим мобилизации в Польше. Но как все получится? Кто-то, конечно, думает, что нам предпринять; верю, что руководители наши, безусловно, предложат программу действий. Но наши варшавские ничего определенного не говорят. Все мы готовимся к событиям чрезвычайным, которые вроде бы произойдут сами по себе, ибо никто не знает, как это свершится, никто даже не имеет понятия, что свершится. Разве только вступят в силу железные и неумолимые законы социально-исторического развития общества, которые и выручат нас. Законы приведут все вокруг в движение, станут расти и перерастать самих себя, наконец все прояснится и мы будем знать, как действовать. Ведь война раскрутит быстрее колесо истории, а общественные явления в этой атмосфере прекрасно вызревают.

Драматично положение горстки людей, располагающих столь малыми средствами, столь незначительным влиянием в такую страшно ответственную историческую минуту. Что в наших силах? Отзовутся ли на наш призыв угнетенные, но все еще молчащие народные массы? Принесут ли в конце концов какой-то результат наши страдания и наш труд, и столько лет тяжелой, кропотливой работы, которая, как вода сквозь песок, впитывалась равнодушной, не замечающей нас жизнью?

Наши люди верят в будущее. Они верят при этом даже не столько в себя и свои возможности, сколько в таинственное и неуловимое «нечто», которое должно вот-вот произойти.

У нас говорят, что «волна растет», что «никто никогда не планировал никакой революции», что мы «должны успевать за событиями и овладевать ситуацией».

Между тем событий не видно. Жизнь идет спокойно, день за днем. Все сидят, обложившись газетами, в кафе о политике высказываются, может быть, несколько посмелее, но городовые стоят на своих местах, а царские чиновники не высказывают никакого беспокойства. Рабочие массы усердно трудятся на заводах и фабриках, как в старые добрые времена, и еще не торопятся высказать свое веское слово по поводу войны. У нас в банке все болтают о войне, словно речь идет об оперетке, о панне Кавецкой, о Гуте Потоцком или о деле Дрейфуса. По-настоящему волнуются только двое: Пташиньский, у которого зять — офицер во Владивостоке, и Кубицкий, который сам имеет честь быть подхорунжим в запасе и, ожидая зова боевой трубы, обмирает со страха. Начальник наш упорно молчит. У кассира полон рот забот с выплатами: многие умники, поместившие свои деньги в наш банк, снимают их с текущего счета, иногда спешно, по телеграфу. Боюсь, что банк лопнет.

Март 1904 года

Мой Тадек совершил свой первый самостоятельный шаг в жизни. Его выставили из гимназии с волчьим билетом. Это страшный удар — ведь через несколько месяцев он уже получил бы аттестат зрелости и все дороги были бы перед ним открыты. Немного бы уж подождал.

Я не стал осыпать его упреками; мальчик и без того сам не свой. Я утешал его, соглашался с ним — конечно, иначе он не мог поступить.

Это правда.