Новеллы и повести

Тадек был прилежным учеником, послушным, воспитанным мальчиком и не отличался ничем от своих одноклассников. Свои убеждения и идеалы, свою любовь и ненависть он затаил глубоко и научился спокойно относиться ко всякого рода фальши, провозглашаемой с кафедры. На перемене, после урока он позволял себе отдохнуть и ядовито высмеивать официозные проповеди и проповедников в синих мундирах. За эти пять минут мальчишки словно принимают освежающий душ, смывающий с них липкую гниль. Но Тадек вырос в неволе и достаточно хорошо научился владеть собою. Во всяком случае, добрался без происшествий до восьмого класса. Разве он виноват, что началась война? «Не знаю, что произошло со мной, — рассказывал он мне, — но я почувствовал, что если сейчас смолчу, то эта позорная минута будет вспоминаться до самой смерти, даже если потом я совершал бы великие подвиги».

Итак, классный воспитатель проводил беседу на патриотическую тему — о войне, о Японии и об обязанностях верноподданных. Он спросил о чем-то Тадека, и Тадек ответил так, что учитель был потрясен — и не только учитель, но и весь класс, и сам Тадек. Затем он взял свои книжки, подошел к классной доске, вывел мелом «банзай», — и навсегда оставил школу.

Меня потом вызывали к директору, и я, естественно, огорчался, вздыхал, слушая его нравоучения, пока мне это все не опротивело, и я вышел из директорского кабинета, не дослушав фразы, не попрощавшись. Конечно, я не был намерен устраивать демонстрацию, но впечатление мой неожиданный уход все же произвел большое. Когда я пришел в канцелярию за документами Тадека, мне даже обещали любезно приготовить для него свидетельство об окончании семи классов и вообще относились ко мне испуганно-предупредительно, словно я был главой тайного революционного правительства.

Как сложится теперь жизнь Тадека? Меня терзает эгоистическое беспокойство, приличествующее более какому-нибудь отцу буржуазного семейства. Бог с ним, с аттестатом зрелости, бог с ней, с карьерой — это все мелочи. Его могли уже сто раз выставить из школы за кружок политического самообразования, за чтение запрещенной литературы и за другие вольности.

К этому я был готов.

Но что будет дальше? Как неокрепшие его крылья выдержат надвигающуюся на нас бурю?

Раньше я над этим не задумывался. Мне как-то не приходило в голову, что и мой мальчик может очутиться лицом к лицу с опасностями. Я забыл, что Тадек растет, взрослеет, что он размышляет и чувствует и что будущая революция уже внесла его в свой кровавый реестр.

Я опомнился только сейчас, когда Тадек совершил первый сознательный политический шаг. Значит, началось. А чем кончится?

Ох, как хотелось бы мне взять и увезти его куда-нибудь подальше на все время приближающейся бури. Я умолял бы его на коленях, чтобы он сжалился надо мной и уехал. Я упросил бы позволить мне заменить его и все вместо него сделать. Обещал бы, что пойду в самое пекло и совершу подвиг. И сдержал бы слово!

Если бы, если бы это было возможно! Жизнь сурова. Страшат меня не ее загадки, а именно очевидные реальности.

Разве же не ясно, что мой мальчик встанет в ряды борцов и пойдет именно туда, где опасней? Разве не ясно, что он пойдет одним из первых, не оглядываясь назад, и не станет прятаться, даже если вокруг него попрячутся все?

Открытие это я сделал совершенно неожиданно для себя — словно бы кто-то внезапно разбудил меня и бросил мне в лицо горькую правду. А ведь я должен был помнить об этом всегда, с самого начала, с той самой минуты, когда привел к себе в дом бедного, осиротевшего мальчугана. А к чему я его сам готовил? Зачем внушал с малых лет стремление к высоким идеалам? С какой целью учил любить бедных, замечать несправедливость? Разве только ради красных слов убеждал я его, что главное призвание человека — бороться и, если надо, уметь погибнуть ради свободы?

Разве же не радовало меня, что мои старания не проходят даром? С гордостью наблюдал я, как развивается чистая, впечатлительная душа. Мне уже виделся в будущем прекрасный человек, деятельный гражданин страны — борец, — и я желал ему только дождаться лучших времен, когда он сможет широко расправить крылья и много сделать.

И дождался. Вот-вот нагрянут эти лучшие времена, начнут вставать из сегодняшних будней. Мы оба дождались — я, который слишком стар, и он, еще чересчур молодой. Он, как мотылек, полетит на огонь и сгорит в нем, а у меня на душе одна лишь горечь, когда я об этом думаю. Мой разум не хочет смириться с этим. Инстинкт самосохранения и все взбудораженные чувства кричат: сохрани, убереги свое сокровище. И если бы я был обыкновенным отцом, я нашел бы тысячу способов перехитрить жизнь; я бы спрятал его и никуда не выпускал, пока не минет лихая година. Придумал бы для него какую-нибудь новую, высокую и неопасную идею. Пусть бы он увлекался литературой, искусством, занялся бы наукой, пусть уехал бы на другой конец света. Ах, как легко защищаться от разных напастей, когда не связаны руки!