Новое сердце

– Папа, – вздохнула я, – я не знаю, что делать. Шэй Борн не желает стать олицетворением борьбы против высшей меры наказания, он хочет умереть. Да, я могу все время повторять себе, что можно два раза съесть один и тот же пирог: Шэй добивается того, чтобы умереть на своих условиях, а я добиваюсь того, чтобы детально изучить смертную казнь и чтобы Верховный суд отменил ее. Но все это не исключает ужасного факта: к концу дня Шэй будет мертв, и я буду ответственна в той же мере, что и штат, подписавший ордер. Может быть, мне следует убедить Шэя, что его приговор можно отменить, что надо бороться за свою жизнь, а не за смерть.

– Думаю, он этого не захочет, – сказал отец. – Ты не убиваешь его, Мэгги. Ты выполняешь его последнюю волю – искупить вину за причиненное зло.

– Покаяние посредством пожертвования органа?

– Скорее, что-то вроде тшувы[11].

Я уставилась на него.

– Ладно, – усмехнулся он. – Я забыл об амнезии после воскресной школы на иврите. Для евреев покаяние – это стиль поведения, когда человек понимает, что совершил что-то плохое и решает измениться в будущем. Но «тшува» означает «возвращение». Внутри каждого из нас есть искра Божья, которая проявляется в непритворной набожности или, с другой стороны, приводит к чему-то маргинальному. Грех, зло, убийство – все это имеет способность маскировать нашу истинную сущность. Тшува подразумевает возвращение к Божественной сути, до того скрытой. Когда мы раскаиваемся, то обычно испытываем печаль – из-за сожалений о том, что привело нас ко злу. Но, говоря о возвращении, о восстановлении связи с Богом, мы испытываем радость. Мы радуемся больше прежнего, потому что наши грехи отдаляли нас от Бога… а на расстоянии любовь всегда сильнее. – Отец подошел к детскому фото, которое я поставила на полку. – Я знаю, что Шэй не еврей, но, возможно, в этом корень его желания умереть и отдать свое сердце. Тшува – это о достижении чего-то Божественного, чего-то за пределами телесных границ. – Он взглянул на меня. – Кстати, это ответ на твой вопрос о фотографии. Ты сейчас внешне не такая, какой была, когда сделали этот снимок, но сущность твоя не изменилась. Эта часть тебя такая же, как в твои полгода, и она одна и та же для меня, для твоей мамы, для Шэя Борна и для всех людей на свете. Эта частичка нас имеет связь с Богом, и на этом уровне мы все идентичны.

Я покачала головой:

– Спасибо, но от этого мне не легче. Я хочу спасти его, папа, а он… он совсем этого не хочет.

– Компенсация – один из шагов, который человек делает для возвращения на праведный путь, – сказал отец. – Очевидно, Шэй понял это чересчур буквально: он отнял жизнь у ребенка, поэтому обязан матери вернуть жизнь другого ребенка.

– Но это неверное уравнение, – заметила я. – Ему следовало бы вернуть Элизабет Нилон.

Отец кивнул:

– Это то, о чем раввины толкуют много лет со времен Холокоста: если жертва мертва, хватит ли у родных сил простить убийцу? Жертвы – это те люди, перед которыми он должен искупить вину. А те жертвы обратились в пепел.

Я выпрямилась, потирая виски:

– Это так сложно.

– Тогда спроси себя, как правильно поступить.

– Я не могу ответить даже на прежние вопросы.

– Что ж, – сказал отец, – возможно, стоит спросить Шэя.

Я заморгала. Так просто. Я не видела своего клиента с момента нашей первой встречи в тюрьме, поскольку все переговоры по поводу акта реституционного правосудия велись по телефону. Может, мне действительно нужно было выяснить, почему Шэй Борн был так уверен в своем решении, чтобы потом объяснить это себе.

Наклонившись, я обняла отца:

– Спасибо, папа.

– Я ничего не сделал.

– Все же ты более интересный собеседник, чем Оливер.

– Не говори этого кролику, – пошутил отец, – а то он будет царапаться еще сильнее.

Я встала и пошла к двери.

– Позвоню тебе позже. Ой, и кстати, – добавила я, – мама опять ужасно на меня злится.

Я сидела под яркими флуоресцентными лампами в переговорной, куда для встречи со мной привели Шэя Борна. Он попятился к окошечку, чтобы с него сняли наручники, и сел за стол напротив меня. Я заметила, что у него маленькие руки – пожалуй, меньше моих.

– Как продвигаются дела? – спросил он.

– Хорошо. А как ваши?

– Нет, я имел в виду мой иск. Мое сердце.

– Ну, мы дождемся вашего завтрашнего разговора с Джун Нилон. – Я помедлила. – Шэй, как ваш адвокат, я хочу задать вам вопрос… – Я подождала, пока он встретится со мной взглядом. – Вы действительно считаете, что единственный способ искупить вину за содеянное – это умереть?

– Просто я хочу отдать ей свое сердце…

– Понимаю. Но ради этого вы, по существу, согласились на собственную казнь.

Он слабо улыбнулся:

– И здесь, похоже, мой голос не засчитали.

– Вам же ясно, что я хочу сказать, – возразила я. – Ваше дело, Шэй, как луч маяка, осветит проблему высшей меры наказания, но вы станете жертвенным агнцем.

Он вздернул подбородок:

– Кто я, по-вашему? – (Я замялась, не совсем понимая, о чем он спрашивает.) – Вы верите в то, во что верят все они? – спросил он. – Или во что верит Люций? Вы считаете, я могу творить чудеса?

– Я не верю в то, чего не видела, – твердо произнесла я.