Новогодние и другие зимние рассказы русских писателей

Хватился я за грудь… сумку ищу… Раздет я догола, в одной рубашке лежу под одеялом. Ударило меня в голову, и опять забытье настало… После мне уже рассказывали, что без малого две недели я в память не приходил, метался, бредил… Фельдшер какой-то приезжал, поглядел и уехал, пузырек только лекарства оставил… Как все объяснилось — смотритель мне говорит: «Вы, ваше благородие, меня в такие дела не путайте, а что Гуровского я никакого не знаю, попутчик же ваш, это точно, еще рассветать путем не начинало, выехал, по своей собственной подорожной, вас будить не приказал… Да у меня, — говорит, — и в книге его подорожная записана; вот, извольте читать: мещанин красноярский Ефим Мохров по частной надобности…» Сообразил я, в чем дело, да, сообразивши, представивши все, опять чуть и памяти, и рассудка не решился. Первым делом в церковь пошел, потом письмо написал к Лене — все ей же, кому же больше. Что же, думаю, тут оставаться, надо либо в Омск, либо в Екатеринбург, до Омска-то все-таки ближе, решил туда и ехать, заявить по начальству. Дал мне смотритель такую записку, чтобы из станции на станцию на обратных препровождали, потому денег у меня не осталось ни копейки. Все обокрал, прок…

Чижиков оборвал на половине бранное слово, пристально посмотрел туда, где лежал приезжий больной, и продолжал рассказ.

— Дотащился до Омска, явился… тень тенью, на человека даже не похож стал, не то что на порядочного офицера.

Посадили меня под караул, начали следствие… Только и утешенья мне было, что писать к Лене, а от нее нет ни слова в ответ… После уже от отца получил коротенькое письмо. Пишет, что, мол, если оправдаюсь, обелюсь, тогда еще посмотрит, как и что, а чтобы теперь я не докучал дочери письмами, и без того ей горе неподсильное…

Без малого два года шли розыски да следствие… Свидетелей все разыскивали, нашлись такие, что показали, как я в гостинице шампанское пил, кутил, говорят, шибко… Да куда же я мог деньги-то, сорок тысяч, деть… Ведь деньги, хоть бы и прокученные, след широкий оставляют, видный след. И приговорили меня, за небрежное хранение и умышленную растрату якобы казенной суммы, по лишении всех прав и личных, и по преимуществу, в острог на четыре с половиною года, да на пять с половиною на поселение, безвыездно и под присмотром… Убили человека… Душу убили, не тело… Телу что! Тело-то вот выдержало, до сих пор держится… И осталась у меня одна отрада, одно утешение — это что приведет же Бог встретиться когда-нибудь с злодеем своим, с вором окаянным… Этою мыслью и жил я только, об этом одном и денно и нощно молил Всевышнего…

Все, что было для меня дорогого, все прошлое, все острогом и каторгою отгорожено, заслонено наглухо…

— А об Лене вашей вы тоже забыли? — нервным, взволнованным голосом спросила Чижикова Елена Ивановна.

— С опоганенными устами к причастной чаше не прикасаются! — понурил голову рассказчик.

— А того подлеца так и не разыскали? — спросил седоусый есаул.

— Нашел! — тихо-тихо, чуть слышно проговорил Чижиков… и опять покосился в ту сторону, где больной лежал.

Все мы невольно взглянули туда же, и видим, как тот приподнялся на локоть и смотрит на нас страшными глазами, бесцветными, безжизненными, словно у трупа… Лицо его исказилось, нижняя губа отвисла… Он силился подняться на ноги, но не мог… Он страшно страдал. Это видно было, но никто из нас не в силах был броситься к нему на помощь… Противно, гадко как-то стало, словно перед нами не человек страдал, а корчилось в предсмертной агонии отвратительное, ядовитое животное…

— Нашел! — повторил снова Чижиков. — Сам Бог привел Своею святою волею!.. Бог привел, Бог и накажет тебя… или простит… как… как… ну — хоть как я тебя прощаю…

Мучительно, болезненно застонал больной, рванулся еще раз и вытянулся… А тут, слышим мы, и с Еленою Ивановною что-то странное приключилось… Рыдает она, как ребенок малый, обняла шею Чижикова, припала к нему на плечо головою, только и можно разобрать что: «Яша да Яша мой бедный, мой дорогой…»

— Вот так оказия! — стал тут наотмашь креститься старший купец. — Это точно Божье предопределение… Перст — он самый Господень!

Барон тоже спохватился, засуетился по-своему — говорит, что арестовать надо немедленно сего заподозренного, что он это может губернаторскою властью, что он доложит и прочее…

Только хлопоты его ни к чему не повели, потому что к утру арестовать было некого, некого и судить судом человеческим…

Вынесли в сени мертвое тело, прикрыли лицо шинелью, а тут и разъясниваться стало, даже солнышко выглянуло, и вся степь озарилась, белая, бесконечная, вся сверкающая чудными бриллиантами.

Всем нам было в одну сторону, все мы разом и выехали, да сейчас же остановились, на следующей станции, — потому как купцы говорили: «Там оно несподручно было, в виду… упокой, Господи, его душу многогреховную, а здесь расчудесно — поздравить жениха с невестою!..»